Сон навалился удушьем. Она бежала, бежала, спасалась, спасала других, но поток мокрого холодного ветра стянул ее в горящую желтыми огнями бездну, и пастуший кнут обрушился на беззащитное тело, и горящий хворост вдруг забился в лихорадке, обвивая чужие ноги, и крик демонического тембра разорвал туман спасительного покоя, обнажив иссохшие руки-ветви, обнявшие человеческое тело… кровь на сучьях, кровь на руках…

Она не сразу осознала, что кричит во сне.

Тени от синеватого, крошечного огонька угасающей свечи дрожали на беленых стенах, языками мифических змей вытягивались к пологу кровати Риаленн, жадно лизали стекающую кровь… Кровь?!! Харст!!!

Она бросилась к двери, распахнула ее. Тишина оглушила девушку: Лансея спала, положив голову на плечо охотника, но тяжкое, гнетущее ощущение тревоги пронизывало каждый нерв Риаленн. Дрожащими руками она нащупала огниво, зажгла свечу – и только тут поняла, что ночью в гостиной побывала смерть.

Харст не дышал.

Свеча падающей звездой выскользнула из холодных пальцев Риаленн, покатилась, мигнула и погасла. Как жизнь, подумала она, да, совсем как жизнь. Мигнул – и погас. Конец. Ночь. Дня не будет. Прощай, отец. В этой истории нет счастливого конца.

В какой истории? О чем она?!

И вообще, зачем она стоит здесь, словно свидетель ночной трагедии, свидетель преступления… какого еще преступления? Ночь, отступи! Я не хочу, не хочу! Лансея! Проснись же, помоги мне! мама, что же ты…

Лансея не просыпалась. Не хотела. Там, во сне, она сливалась в поцелуе с юным, но необыкновенно удачливым охотником, и первоцветы кружили голову, и небо было – самое синее из всех небес, и листья – самые зеленые, и даже дорожная грязь казалась вестницей теплых дней. Там, во сне, журчали ручьи, пели птицы, и рыжей Ланс, роглакской красавице, снова было восемнадцать лет.

Риаленн прижала к себе голову остывающего Харста и невидящим взглядом проколола желтый лик полной луны в решетчатом окне. Потекли минуты, и каждая была вдвое длиннее предыдущей. Постепенно слезы унялись, и девушка замерла, вглядываясь в бледность ночного светила и прося помощи у тех, в которых никогда не верила.

Сказка со счастливым концом.

Это – твое милосердие, Луна?

Риаленн обнажила зубы в улыбке, выжигая взглядом квадраты окна. Когда-то она умела так улыбаться… так, что волки наутек бросались…

Волки?

Прочь, рассудок. Ты только мешаешь. Пшел вон!

Волки, серые лохматые звери с добрыми глазами; лист, имя которому – целая жизнь; лес, опушки, птицы, деревья… Жизнь. Хранитель Жизни.

Хра-ни-тель.

Безумный хохот Риаленн затопил дом охотника, и дрогнул далекий величественный лес, потерявший своего Хранителя, и март ночным ветром ворвался через открытую форточку в распростертые над мертвым охотником руки колдуньи, и лунный диск забился в истерике, вычерчивая на дощатом полу тень высокого узорчатого воротника.

Она все еще смеялась, зажигая без огнива упавшую на пол свечу.

Туман заклубился на дорогах Роглака причудливыми фигурами, в которых проступали черты неземных зверей. Он докатился и до дома охотника, в котором не было ни огонька: все спали. Даже Бурка, который выл до самой полуночи, выл с хрипотцой и скулил, и глядел в запертую наглухо дверь – даже он затих, словно смертельно устал от напрасных ожиданий. И – редкий случай! – не проснулся, когда из тумана донесся скрип и похрустывание. Кто-то шел по тонкому весеннему льду, ломая прозрачную пленку крепким сапогом двойной кожи.

Не делают таких в Роглаке. Их вообще нигде не делают на приглядный торг: двойная кожа – обычное предпочтение завсегдатаев ночных дорог, воров и разбойников. Что хищного вида стилет, что широкий кинжал одинаково хорошо входят в складки материала, чтобы в подходящий момент нырнуть в лунный свет и остановиться у теплого горла незадачливого прохожего.

Остынь-ка, мол.

– Семпервивум, семпервивум, семпервивум… – донеслось из белой пелены. Незнакомец, очевидно, пытался петь, но туман искажал и глушил голоса: получалось однообразное завывание, что, впрочем, вполне подходило для полуночной мистерии. Человек кашлянул, надеясь, видимо, исправить этим немелодичность латинской несуразицы, потом попробовал еще несколько тактов, звучно вздохнул и замолчал. Из всех звуков остался только скрип снега под ногами да еле слышное пение ветра в вершинах берез.

В разрыв облаков вплыла величавая луна, высветив в молочных сетях испарений темную фигуру. Скрип прекратился: ночной певец остановился у дома Харста.

Вспышка синего света на миг озарила лицо незнакомца, и в лунном сумраке затлела огненная точка сигары: гость не спешил входить. При свете уголька, который то разгорался, то почти умирал, стало видно, что человек этот еще молод, и его тяжелый плащ с капюшоном – всего лишь дань отчасти удобству, а отчасти – желанию выглядеть старше и представительнее. Черные усики едва пробивались на лице, и если бы не глаза, оно производило бы впечатление почти смехотворное. Не те были глаза, какие должны быть у человека в двадцать пять лет.

Совсем не те.

– Ну, что же такое? – ни с того ни с сего пробормотал человек, стряхивая пепел с сигары. – Что ж ты на этот раз натворил?

Ночь не ответила, только по-прежнему тлел уголек, вглядываясь кровавым глазом в желтый лик луны. Тихо было в деревне – слишком даже тихо. Не те дома, не тот снег, не тот туман – все не то. Словно Роглак вдруг окунули в густой пшеничный кисель, и тот застыл поверх него масляно-тягучей паутиной.

Незнакомец тихо зарычал, скомкал в руке сигару и бросил ее в снег. Пригнулся, вытягивая из левого сапога прямой, как стрела, клинок. Толкнул калитку и вздрогнул, коснувшись почти незаметных в лунном свете темных пятен на старом дереве.

– Плохо, – прошептал он. – Это, значит, кровь… Семпервивум, семпервивум, семпервивум… Бурка! Бурка-а! Что ж такое… ну ладно, проверим.

Плащ взлетел над калиткой крылом черного бражника; гибкое тело гостя почти неслышно приземлилось с другой стороны. Ни звука не донеслось от конуры, которую Харст две недели назад сам смастерил для верного пса: Бурка спал крепким сном. Хоть из пушки пали – не очнется. Не время. Не место. Не…

Незнакомец сжал руку в кулак; захрустели суставы. Вот оно что! И как он сразу не догадался!

Уже не таясь, он прошел по хрупкому льду к конуре, засунул туда руку по локоть и вытащил за шкирку спящую собаку. Порылся в кармане, вытащил коробок спичек, зажег одну и при свете дрожащего в ознобе огонька приподнял пушистое серое веко. Бурка только слабо взвизгнул, но продолжал спать.

– Семпервивум… ишь ты, как оно закручено!

С этими словами человек аккуратно задвинул пса обратно в конуру и поднялся по скрипучим ступенькам крыльца к двери охотничьей обители. Однако вместо того, чтобы стучать, ночной гость вынул из потайного кармана тоненькую отмычку. Замок отозвался презрительным скрипом, в тон крыльцу, но незнакомец и не думал сдаваться и вскоре был вознагражден: язычок замка тихо щелкнул, и дверь открылась.

Шаг? Что ж, шаг… Темнота режет глаза. Лишь в гостиной – пятна лунного света на вычищенном полу.

Шаг…

Глазам взломщика представилась странная картина: в гостиной на длинном столе покоилось забинтованное до неузнаваемости тело охотника, а на стульях спали две женщины, склоняя головы на дощатую столешницу. Вокруг были разбросаны в беспорядке различные предметы обихода, которым неверный лунный свет придавал удивительные очертания. В комнате стоял густой запах хвои и прелых листьев.

Гость хмыкнул, почесал в затылке и не спеша начал обыскивать шкафы в поисках какого-нибудь источника света. Вытянул из коробки длинную восковую свечу, достал спички, зажег фитиль и осветил лицо Харста.

– Неужто я опоздал? – пробормотал он. – Зараза…

Капюшон сполз с головы незнакомца, обнажив нестриженые длинные светлые волосы. Гость коснулся тонкими пальцами шеи охотника и едва не отпрянул: вместо ожидаемого мертвого холода кожа Харста, казалось, пылала в огне. Гость проскрипел сквозь зубы что-то не слишком приличное и извлек из-под плаща небольшую кожаную сумку на застежках. Казалось, прошла целая вечность, пока непослушные руки справились с замком, набрали из закупоренной колбы прозрачную жидкость в стеклянный шприц и обработали шею больного очищенным самогоном. Охотник дернулся, когда игла прошла сквозь кошу и мышцы, но незнакомец, который, похоже, одинаково хорошо владел навыками врача и грабителя, лишь чуть медленней начал вводить лекарство. Закончив с этим, он прикурил еще одну сигару от свечи и всмотрелся в лицо молодой девушки, что спала слева от Харста.