Ибо войны, в которых мы сражаемся сегодня, не похожи на другие войны, и чудеса их отличаются от других чудес. Если мы не видим в них сагу и эпос, как мы сможем поведать о них?
Англия
«И затем мы обычно ели сосиски», сказал Сержант.
«С соусом?» спросил Рядовой.
«Да», сказал Сержант, «и с пивом. А потом мы обыкновенно шли домой. Было великолепно по вечерам. Мы обычно шли по переулку, который был полон теми дикими розами. И затем мы выходили на дорогу, где стояли здания. Возле каждого был палисадник, возле каждого дома».
«Это мило, скажу я, сад», сказал Рядовой.
«Да», сказал Сержант, «у всех были сады. Они доходили прямо до дороги. Деревянный частокол: там нигде не было проволоки».
«Я ненавижу проволоку», сказал Рядовой.
«Ни у кого из них ее не было», продолжал Сержант. «Сады доходили прямо до дороги и выглядели прекрасно. У старого Билли Уикса были высокие бледно-синие цветы в саду, почти в человеческий рост».
«Шток-розы?» – уточнил Рядовой.
«Нет, не шток-розы. И красивы же они были! Мы обычно останавливались и смотрели на них, проходя мимо каждый вечер. Он проложил дорожку посреди сада, обложив ее красными плитками, я про Билли Уикса говорю; и эти высокие синие цветы росли вдоль дорожки, по обеим сторонам. Они были удивительны. Двадцать садов было там, должно быть, если сосчитать все; но никто не мог превзойти Билли Уикса с его бледно-синими цветами. Старая ветряная мельница стояла далеко слева. Там были стаи птиц, носившихся вверху и шумевших примерно на высоте зданий. Боже, как эти птицы летали! И были там другие молодые люди, которые не ходили, просто стояли у обочины, ничего вообще не делая. Один из них играл на флейте, Джим Букер его звали. То были замечательные деньки. Летучие мыши частенько взлетали и носились, носились, носились; и затем появлялась звезда или несколько звезд; и дым от дымоходов становился серым; и слабый холодный ветерок метался вверх и вниз подобно летучим мышам; и все вокруг утрачивало свои цвета; и лес казался таким странным и замечательно тихим, и туман поднимался с реки. Наступало странное время. Я всегда представляю себе приблизительно это время: поздний вечер долгого-долгого дня, звездочка-другая в небесах, а я и моя девушка идем домой.
Но не хотел бы ты поговорить немного о тех вещах, которые помнишь?»
«О, нет, сержант, продолжайте. Вы так точно все вспоминаете».
«Я провожал ее домой», заметил Сержант, «до дома ее отца. Ее отец был сторожем, и они жили в лесу.
Прекрасный дом с потертыми старыми плитками и много больших дружелюбных собак. Я знал их всех по именам, как и они знали меня. Потом я возвращался домой через лес. Совы были кругом; можно было услышать их крики. Они иногда вылетали из леса: такие большие и белые».
«Я про них знаю», сказал Рядовой.
«Однажды я увидел лису так близко, что почти мог коснуться ее, она шла, почти не касаясь земли. Она только выскользнула из леса».
«Хитрая старая скотина», сказал Рядовой.
«Это как раз подходящее время, чтобы выйти наружу», сказал сержант. «Десять часов летней ночи и ночь наполняется шумами, их немного, но те, что есть, звучат странно и доносятся издалека, нарушая тишину, и ничто их не прерывает. Лай собак, крик сов, звук старой телеги; и затем – только однажды – звук, который ты не можешь объяснить вообще, его нечем объяснить. Я слышал ночами подобные звуки, не похожие ни на что, тобой слышанное, даже на флейту молодого Букера, непохожие ни на что земное».
«Я знаю», сказал рядовой.
«Я никогда никому не рассказывал раньше, потому что они бы все равно не поверили. Но теперь это не имеет значения. Там был свет в окне, направлявший меня, когда я добирался домой. Я шел мимо цветов в нашем саду. У нас был чудесный сад. Как замечательно и странно выглядели белоснежные цветы ночью».
«Вы замечательно все это вспоминаете», сказал рядовой.
«Чудесная штука – жизнь», сказал сержант.
«Да, сержант, я не хотел бы пропустить все это, ни за что не хотел бы».
В течение пяти дней они находились на линии огня: они были полностью отрезаны без надежды на спасение, их припасы подошли к концу, и они не знали, где находятся.
Снаряды
Когда аэропланы возвращаются домой, а последние отсветы заката блестят вдали, когда холодает и ночь опускается на Францию, вы замечаете орудия лучше, чем днем, или они и впрямь становятся более активными, я не знаю, в чем тут дело.
Как будто толпы гигантов, тварей огромного роста, выходят из логовищ в земле и начинают играть с холмами. Как будто они поднимают вершины холмов руками и затем довольно медленно их опускают. Как будто холмы и впрямь падают. Вы видите вспышки по всему небу, и затем раздается такой тяжелый удар, как будто бы вершина холма рухнула, но не вся сразу, а разрушилась понемногу, как если бы она выпала у вас из рук, будь вы трехсот футов высоты, когда дурачились ночью, разрушая то, что так долго создавалось. Это рвутся тяжелые снаряды неподалеку.
Если вы окажетесь где-нибудь поблизости от взрывающегося снаряда, вы можете заметить в нем любопытное металлическое звяканье. Его издают снаряды обеих сторон, при условии, что вы достаточно близко, хотя обычно, конечно, это к вражескому снаряду, а не к вашему собственному, вы оказываетесь куда ближе; так что всякий может их отличить. Любопытно, что после такого колоссального случая, каким этот взрыв должен быть в жизни куска стали, вообще что-то остается от старого колокольного голоса металла, но что-то остается, если вы прислушиваетесь внимательно; это, возможно, его последний протест перед тем, как покинуть свою форму и возвратиться в землю, чтобы ржаветь там снова целую вечность.
Другой ночной голос – это скулеж, который снаряд издает по прибытии; он мало чем отличается от крика, который издает гиена, как только темнеет в Африке: «Как хорош будет путешественник на вкус», кажется, говорит гиена, и «я хочу мертвого Белого Человека». Этот возвышающийся голос снаряда, когда он подлетает ближе, и его замирание, когда случается перелет, как раз напоминают о дикции гиены. Если нет перелета, тогда произносится нечто иное. Этот звук начинается в точности как первый, он мчится сверху, свидетельствуя об оставшихся позади воздушных просторах тем же самым долгим воем, как и другой снаряд. Я слышал, как ветераны говорят: «Этот идет хорошо». «Йии-хууу», говорит снаряд; но только там, где «oo» должен растянуться и превратиться в заключительный слог гиены, снаряд говорит кое-что совсем другое. «Зарп», говорит он. Это плохо. Этот звук издают снаряды, которые ищут вас.
И затем, конечно, раздается свистящий удар, прибывающий в конце по плоской траектории: он звучит недолго, но налетает подобно внезапному ветру; и все, что он должен сделать, делается окончательно и бесповоротно.
Кроме того, существуют газовые снаряды, летящие большими стаями с ненасытным бульканьем, снося заграждение. Это внутри них булькает жидкость, пока не превращается в газ умеренной силы взрывом; это все объясняет; и все же никакое объяснение не может избавить нас от представления о племени каннибалов, которые разделали нескольких хороших сочных людей, сделали из них отбивные и истекают слюной в нетерпении.
Чудесно наблюдать даже в такие замечательные ночи, как наши термиты рвутся над головами немцев. Снаряд превращается в душ из золотых капель; нелегко определить ночью, на какой высоте от земли он взрывается, но примерно на высоте вершин деревьев, стоящих в сотне ярдов. Взрыв распространяется равномерно вокруг и начинает идти дождь; это – плохой ливень, если под ним оказаться. Еще долго после того, как он прошел, промокшая зимняя трава, и грязь, и старые кости тихо пылают внизу. В такую ночь и в такой ливень «летучие свиньи» пойдут в дело, каждую из них понесут два человека. «Свиньи» пронесутся и рухнут прямо в немецкий блиндаж, куда немцы выбрались из-под огненного дождя, и все это взлетит на воздух.
