Там были двое или трое мужчин, которые наловчились резать на меле, привыкли работать с полковыми крестами, изображениями Гинденбурга и всем прочим. Они решили, что сделают это с легкостью.

Они начали полировать мел. Им нечего было теперь делать, разве только думать, что же написать. Это был большой-пребольшой булыжник, на котором оставалось много места. Боши, казалось, не знали, что не уничтожили людей из Дэйлсвуда, как море не могло бы знать, что один камень остался сухим, когда начался прилив. Вероятно, в промежутке между двумя волнами – или двумя дивизиями.

Гарри хотел рассказать о лесах больше, чем обо всем прочем. Он боялся, что их могут вырубить из-за войны, и никто не узнает о жаворонках, которые там водились в годы его детства. Замечательный старый лес там был, с большим количеством низких испанских каштанов и высоких старых дубов.

Гарри хотел, чтобы они записали, на что похожи дикие розы в лесу вечерами в конце лета. „Длинные торжественные ряды“, сказал он, „все такие нечеткие в сумраке. Так странно было вечером идти там после работы; это заставляло думать о феях“. Многое об этом лесе, сказал он, следует вырезать на камне, чтобы люди запомнили Дэйлсвуд, запомнили таким, каким он был в прежние времена. „Разве были бы так же хороши старые деньки без того леса?“ сказал он.

Но другой хотел поведать о времени, когда они выходят на сенокос, работая все те долгие дни в конце июня; ничего подобного больше не будет, сказал он, машины появятся и все исчезнет без следа.

Найдется место для всего этого и для леса тоже, сказали другие, если они постараются сократить рассказ.

Кто-то другой захотел поведать о долинах за лесом, о далеких краях, куда мужчины отправлялись на заработки; женщины должны запомнить сенокосы.

О больших долинах говорил он. Это они создали Дэйлсвуд. Долины за лесом и летние сумерки среди них. Склоны, заросшие мятой и тимьяном, такие торжественные по вечерам. Заяц усаживался на них, возможно, как будто они принадлежали ему, а потом медленно скакал дальше.

Судя по тому, как он рассказывал о старых долинах, можно было поверить, что они могли когда-то принадлежать другому народу, который обитал рядом с людьми Дэйлсвуда в те дни, которые рассказчик хорошо помнил. Он говорил так, как будто в долинах скрывалось нечто, помимо мяты, и тимьяна, и сумерек, и зайцев, скрывалось то, чего не станет, когда исчезнут эти люди, хотя он и не сказал, что же это было. Только намекнул…

И все это время боши не делали ничего людям из Дэйлсвуда. Ружейный огонь вообще прекратился. Стало гораздо тише. Снаряды все еще рычали и рвались далеко-далеко.

И Боб рассказал о самом Дэйлсвуде, о старой деревне с покосившимися дымоходами из красного кирпича, о деревне в глухом лесу. Не было подобных домов в настоящее время. Будут построены новые, вероятно, после войны. И это все, что он хотел сказать.

И ни один из них не возражал на предложения других. Все это должно было остаться на меле, столько, сколько они успеют записать. Поскольку они все понимали, что Дэйлсвуд той эпохи, которую они называли добрым старым времечком, был только воспоминанием, которое эти несколько человек сохранили о днях, проведенных там вместе. И таков был Дэйлсвуд, который они любили и хотели сберечь в памяти людской. Они все согласились. И затем они сказали, как следовало это записать. Но когда дело дошло до записи, следовало так много сказать, я имею в виду не то, что требовалось очень много бумаги, а то, что потребна была такая глубина, на которую они не считали себя способными. Их речь не подошла бы для этого. Но они не знали никакого другого языка и не знали, что делать. Я полагаю, они читали журналы и думали, что их послание должно быть похоже на эту дрянь. Так или иначе, они не знали, что делать. Я полагаю, их речь была бы достаточно хороша для Дэйлсвуда, если они так любили свой Дэйлсвуд. Но они так не считали и потому пребывали в раздумьях.

Боши теперь были в нескольких милях позади них и их заграждения.

А впереди все еще ничего не происходило.

Они обсуждали это снова и снова, люди из Дэйлсвуда. Они испытали все. Но так или иначе они не могли добраться до того, что хотели сказать о старых летних вечерах. Время шло. Булыжник был гладок и готов к записи, но целое поколение дэйлсвудских обитателей не могло найти ни слова, чтобы передать все, что их сердца испытывали при слове „Дэйлсвуд“. Не следовало терять время попусту. И единственная вещь, о которой они подумали в конце, была такой: „Пожалуйста, Боже, запомни Дэйлсвуд точно таким, каким он был“. И Билл и Гарри вырезали это на меловой глыбе.

Что случилось с людьми из Дэйлсвуда? Да ничего. Началось одно из этих контрнаступлений, регулярных проклятий для „Джерри“. Французы устроили его и здорово уделали бошей. Я узнал эту историю от человека с адски большим-пребольшим молотком гораздо позднее, когда та траншея оказалась далеко за нашей линией фронта. Он разбил огромный кусок мела, потому что, по его словам, они все почувствовали: это было настолько чертовски глупо».

Батарейный старший сержант почти заснул. Он был измотан непрерывным ревом бомбардировок, которые сотрясали блиндажи и лишали его умственных способностей уже многие недели. Он был сыт всем этим по горло.

Офицер, командующий батареей, молодой человек благородного происхождения в очень опрятной униформе, подошел и плюнул ему в лицо. Старший сержант тотчас же подскочил, получил приказ, сразу схватил дубинку и начал лупить утомленных людей. Ведь в батарею пришла депеша, что какие-то англичане (накажи их Бог!) сооружали дорогу в X.

Орудие выстрелило. Это был один из тех неудачных выстрелов, которые случались в дни, когда удача отворачивалась от нас. Снаряд калибра 5. 9 разорвался посреди британской рабочей партии. Это не принесло немцам ничего хорошего. Попадание не остановило потока снарядов, которые разнесли их орудие и клином вбили отчаяние в их души. Попадание не улучшило и характер офицера, командующего батареей, так что люди страдали от старшего сержанта как никогда. Но попадание остановило в тот день дорожные работы.

Я, кажется, представлял себе, как продолжалась та дорога.

Другая рабочая партия пришла на следующий день с глиняными трубами и принялась за работу; и так было на следующий день и через день. Снаряды рвались вокруг, но чаще не долетали или перелетали; воронки после взрывов аккуратно засыпались; дорога строилась. Здесь и там приходилось рубить деревья, но не часто, многие из них оставались на местах; большей частью солдаты копали, выкорчевывали корневища, толкали по настилам тачки и заполняли их камнями.

Иногда появлялись инженеры: это происходило в тех случаях, когда надо было пересечь поток. Инженеры возводили мосты, и рабочие-пехотинцы продолжали рытье и укладку камней. Это была монотонная работа. Контуры менялись, почва менялась, менялись даже скалы под ними, но пустошь оставалась; они всегда работали среди разрушения и грохота. И так строилась дорога.

Они миновали широкую реку. Они миновали огромный лес. Они миновали руины того, что когда-то должно быть, было прекрасными городами, огромными процветающими городами с университетами. Я видел рабочих-пехотинцев с их грязными глиняными трубами, видел в своих мечтах, вдалеке от того места, где разорвался снаряд, остановивший строительство дороги на один день. И за ними любопытные изменения происходили на дороге в X. Можно было разглядеть пехоту, движущуюся к траншеям и возвращающуюся обратно в резерв. Сначала солдаты маршировали, но через несколько дней они появились уже в машинах, в серых автобусах с затемненными окнами. И затем прошли пушки, мили и мили пушек, после чего канонада, доносившаяся из-за холмов, стала мало-помалу стихать. А потом однажды промчалась конница. Потом были фургоны с припасами, а грохот орудий доносился совсем уже издалека. Я увидел телеги фермеров, катящиеся по дороге в X. А потом появились лошади разных мастей, и повозки разных размеров, и смеющиеся люди – фермеры, женщины и дети, направлявшиеся к X. Начиналась ярмарка.