Но Элифас пошел в Гайд-парк и Иезекиль Пим отправился с ним, и там вы могли увидеть их поблизости от Мраморной Арки в любой погожий воскресный полдень. Там они проповедовали основы своего Движения обитателям Лондона. «Вы все прокляты», говорил Элифас. «Ваш удел – проклятие навеки».

«Все прокляты», добавлял Иезекиль.

Элифас был прирожденный оратор. Он мог изобразить вам ад в точности как настоящий.

Он заставлял вас в значительной степени представить, на что это будет похоже: извиваться, вертеться, корчиться и вовек не спастись от огня. Но Иезекиль Пим, хотя он редко говорил больше трех слов, произносил те слова с такой тревожной искренностью, и такое беспредельное убеждение сияло в его глазах, устремленных прямо вам в лицо, и его длинные волосы разлетались так дико, когда голова оратора наклонялась вперед и звучали слова: «Вы все прокляты». Именно Иезекиль Пим объяснял слушателям, что яркие описания Элифаса действительно относились к ним.

Люди, которые ведут дурную жизнь, укрепляют тем самым свою чувствительность. Они не особенно заботились, что там сказал Элифас. Но на девочек из школы, нескольких гувернанток и даже на некоторых молодых священнослужителей эти слова очень сильно подействовали.

Элифас Григгс и Иезекиль Пим, казалось, приближали Ад к своей аудитории.

Вы могли почти почувствовать, как его пламя сжигает Мраморную Арку с двух до четырех часов в воскресенье. И в четыре часа появлялось Сурбитонское отделение Международных Анархистов, и Элифас Григгс и Иезекиль Пим собирали свой флаг и уходили, поскольку место принадлежало сурбитонцам до шести; а чудаки из разных Движений пунктуально соблюдают права друг друга. Если бы они сразились между собой, что уж вовсе невероятно, полиция арестовала бы их; это – та самая вещь, которую анархист в Англии никогда не может себе позволить.

Когда началась Война, два оратора удвоили свои усилия. По их мнению, война была той самой противоположной силой, отвлекающей умы людей от предмета их собственного проклятия так же, как они обращали мысли слушателей к этому важнейшему вопросу. Элифас работал, как никогда не работал прежде; он не спасал никого; но все равно Иезекиль Пим так или иначе приближал к людям эти речи.

В один прекрасный весенний полдень Элифас Григгс говорил в своем обычном месте и в обычное время; он закончил речь просто чудесно. «Вы прокляты», изрек он, «отныне и вовек. Ваши грехи раскрыты. Ваши грязные жизни станут топливом вокруг вас и будут гореть вечно».

«Послушайте», сказал канадский солдат в толпе, «мы не позволим этого в Оттаве».

«Чего?» – спросила английская девушка.

«Ну, говорить нам, что мы все прокляты и все прочее в таком роде», объяснил он.

«О, это – Англия», заметила она. «Они могут здесь говорить все, что пожелают».

«Вы все прокляты», сказал Иезекиль, дергая головой и плечами, пока его волосы не заколыхались сзади. «Все, все, все прокляты».

«Будь я проклят, если так», сказал канадский солдат.

«Ага», сказал Иезекиль, и хитрая улыбка появилась на его лице.

Элифас воспылал: «Ваши грехи припомнят. Сатана посмеется над вами. Он обратит вас в пепел на веки вечные. Горе вам, в грязи живущим. Горе вам, грешникам. Ад – ваш удел. Не останется никого, чтобы горевать о вас. Вы будете жить в муках целую вечность. Ни один не будет спасен, ни один. Горе вечным… О, я прошу прощения, господа, конечно, конечно». Ибо Лига Пацифистов уже собралась и ждала целых три минуты. Сегодня в четыре была их очередь.

Желание профессора Гротиуса Яна Бика обнаружить или изучить язык больших обезьян выражалось достаточно ясно. Он – не первооткрыватель факта, что у них есть нечто, могущее соответствовать понятию «язык»; и он не первый человек, вынужденный прожить некоторое время в джунглях под защитой деревянных кольев с целью приобрести некоторую информацию о значении различных слогов, которые гориллы, кажется, произносят. Если столь грубое собрание звуков, составляющее меньше сотни слов, вообще может называться языком, следует признать, что Профессор изучил его, как показали его недавние эксперименты. Чего он не доказал, так это утверждения, что он в самом деле беседовал с гориллой, знаками или словесно, или любыми иными средствами достигнув понимания, как он выразился, менталитета крупной обезьяны, или, как выразимся мы, ее точки зрения. Профессор Бик утверждает, что сделал это. И хотя он дает нам некоторое подтверждение, которое делает его историю вполне возможной, нужно запомнить, что оно не имеет силы доказательства.

История Профессора в кратком изложении состоит в том, что, осваивая этот язык, который никто из свидетелей его экспериментов не назовет сомнительным, он возвратился в джунгли на неделю, живя все время в клетке для исследователя модели Бика. К самому концу недели доставили большую гориллу мужского пола, и Профессор привлек ее одним словом: «Продовольствие». По его словам, животное подошло близко к клетке, судя по всему, приготовившись поговорить, но очень рассердилось, увидев там человека, ударило по прутьям клетки и ничего не сказало. Профессор рассказывает, что он спросил самца, почему тот разозлился. Он признает, что узнал не больше сорока слов из этого языка, но полагает, что есть, возможно, еще тридцать. Многое, однако, выражается, как он говорит, просто интонацией.

Гнев, например, и множество сходных по значению слов, типа ужасный, пугающий, убийственный, будь то существительные, глаголы или прилагательные, выражаются, как он говорит, простым рычанием. Нет слова для «почему», но вопросы передаются понижением тона.

Когда он спросил, почему животное разозлилось, горилла сказала, что люди убили ее, и добавила шум, который, по предположению профессора, содержал ссылку на оружие. По его свидетельству, единственное слово, которое горилла использовала в своем замечании, было слово со значением «человек». Предложение, насколько понял профессор, состояло в следующем: «Человек убить меня. Оружие». Но слово «убить» было представлено просто рыком, «меня» – ударом в грудь, а «оружие», как я уже объяснил, оказалось только шумом. Профессор полагает, что в конечном счете слово «оружие» могло быть развито из того шума, но думает, что потребуется много столетий, и если в течении этого времени оружие перестанут использовать, стимул исчезнет, слово никогда не сложится вообще, и конечно, в нем не будет необходимости.

Профессор пытался, проявляя интерес, невежество, сомнение и даже негодование, принудить гориллу сказать еще что-нибудь; но к его разочарованию, тем более интенсивному, что одним словом он все-таки обменялся с животным, горилла только повторила то, что уже сказала, и снова ударила по клетке. Это продолжалось в течение получаса: профессор демонстрировал всевозможные признаки симпатии, горилла бушевала и билась о клетку.

Это были тридцать минут самого интенсивного волнения для профессора; в течение этого времени он видел воплощение мечты, которую многие считали безумной, видел, как мечта оказалась в пределах досягаемости, и все время тупая горилла только и делала, что повторяла простой отрывок предложения и била по клетке огромными руками; и жара, конечно, усиливалась. К исходу получаса волнение и высокая температура, кажется, уничтожили лучшие черты характера Профессора, и он отмахнулся от отвратительного скота сердитым жестом, который, вероятно, оказался немногим менее нетерпелив, чем собственные жесты гориллы. И после этого животное внезапно стало разговорчивым. Оно еще неистовее, чем раньше, бросилось на клетку, просунуло огромные пальцы между прутьями, пытаясь дотянуться до Профессора, и обезьянья болтовня потекла рекой.

Ну почему люди стреляют в него, спросил зверь. Он сделал себя ужасным, поэтому люди должны любить его. Начался настоящий шквал того, что Профессор называет аргументацией. «Я, я ужасный», два удара в грудь и затем рычание. «Человек любить меня». И затем решительное отрицание, и звук, который означал оружие, и внезапная ярость, бросок к клетке, чтобы добраться до Профессора.