Теперь, когда никто не мешает, она снова смотрит на своё отражение в зеркале.

Вот только из зеркала на неё смотрит вовсе не Бетти.

Урод.

Вот кто пялится на нее из

Зазеркалья.

Урод. Чудовище. Монстр.

Бетти чувствует, что еще чуть-чуть и она в дребезги разобьет проклятое зеркало, в котором видит свое «новое» лицо. Нет, не лицо — рожу.

Страшная маска, исполосованная рубцами вдоль и поперек. Всего их семь.

Раньше это число было для нее магическим. Сейчас оно проклятое.

Семь рубцов. Самый длинный и уродливый тянется от правой скулы до подбородка. Рядом с ним, на щеке — другой, чуть меньше, он берет начало от переносицы и изгибается почти до уголка губы. Третий, изогнутый в форме полумесяца, залегает на подбородке. Левая часть пострадала больше правой, на ней красуется аж три рубца, один безобразней другого. Розово-сизые, они кривыми нитями ползут по щеке, два из них совсем близко, словно параллельные прямый, а третий находится чуть выше, он тянется от виска до мочки уха. Седьмой рубец, отщепенец, залегает над левой бровью. Он небольшой, в длину дюйма три, прямой и наименее отталкивающий.

Хирурги Ривердэйла особо не утруждались. Они заштопали раны, словно дырки на носке — неаккуратно и на скорую руку.

Зеркало в руке трясется. Бетти кажется, что начинается землятресение, но на самом деле это дрожит её тело.

С самого начала, как только пришла в сознание, как только кома отпустила её, Бетти знала — она больше не идеальна. Она трогала своё лицо, чувствовала под подушечками пальцев все эти изъяны… Она понимала — её внешность изменилась, но представляла себе эти перемены иначе.

Но только не так, как сейчас… Боже, не так… Не так! Не так! Не так!

Зеркало выпадает из ослабевшей руки. С ее губ срываются какие-то непонятные звуки, не рыдание и не смех, что-то среднее между ними, громкие судорожные всхлипы.

Все видели. Всхлип.

Все молчали. Всхлип.

Все лгали. Всхлип.

Жалость и чувство вины. Всхлип.

Жалость и чувство вины…

Плотина наконец прорывается. Слёзы жгут изувеченную кожу точно раскаленный металл. Сжавшись в комок, Бетти горько плачет, спрятав обезображенное лицо в дрожащих руках.

***

С минуту Элис ещё стоит у дверей палаты, слушая приглушенные рыдания дочери.

«Ну, теперь ты довольна? — голосом мужа заговаривает с ней бледная тень совести. — Смешала Джагхеда с дерьмом, довела девочку до отчаяния. Понимаю, его ты ненавидишь, а на неё тебе плевать, но зачем так жестоко?»

«Он заслужил, — отвечает Элис. — Бетти чуть не погибла из-за него».

«Ты могла дать ему шанс. Он мог искупить свою вину».

«У него был шанс. Я пожалела его, подпустила к больной девочке, и что он сделал? Эгоистичный, самовлюбленный, трусливый ублюдок. Моя дочь заслуживает лучшего».

«Ты тоже струсила. Почему не рассказала ей? Почему не призналась, что выставила её из дома в тот вечер? Если бы не ты, Бетти не сунулась бы в Нордсайд, и Эндрюс не смог бы до неё добраться. Ты виновата не меньше Джагхеда и прекрасно это знаешь».

«Я признаюсь. Когда придёт время, я обязательно ей расскажу. Но только не сейчас. На сегодня с неё достаточно».

Ещё мгновение Элис стоит в нерешительности. На ум приходит вернуться в палату, но мысль эта гаснет так же стремительно, как и рождается. Она ненавидит себя, злится, презирает, но все равно разворачивается и уходит прочь от белых дверей, за которыми в одиночестве горько плачет её дочь.

И пока она идёт по знакомому до боли, длинному и стерильно чистому больничному коридору эти рыдания набатом стучат в её голове. Мимо неё проходят какие-то люди — сёстры, доктора, технический персонал, но их лица будто смазанны, как на плохом снимке. Со всех сторон ее окружают звуки нового дня: голоса, шаги, хлопки дверей, оповещения по громкой связи, но она едва их различает, будто в уши затолкали вату.

Элис подходит к кулеру, что стоит неподалеку от лифта, и наливает себе стаканчик воды. Медленно выпивает весь стакан, жалея при этом, что в нем не бурбон двенадцатилетней выдержки. Выбросив стаканчик в урну, она направляется к лифту, разделяющему коридор на две равные части, и с силой нажимает кнопку вызова. Ей не терпится выйти на улицу, не терпится вдохнуть свежий морозный воздух. Ей кажется, что только глоток ледяного воздуха избавит её от нестерпимого жжения в груди и от хаоса в голове. Она тычет в кнопку лифта, точно пытается выколоть глаз.

«Ну давай же, чёрт возьми! Давай».

Наконец стальные полированные двери лифта, издав мелодичный сигнал, разъезжаются. Элис отходит в сторону, чтоб пропустить тех, кто из него выходит — мужчину в белом халате и двух медсестер в синей униформе, одна из которых выкатывает инвалидное коляску, в которой сидит хмурый седовласый старик с гипсом на правой ноге. Троица расходится в разные стороны, путь свободен, но войти в лифт Элис не успевает — её окликают:

— Миссис Джонс!

По коридору справа к ней на всех парусах летит доктор Кларк.

Сердце у Элис пропускает удар. «Он заходил к Бетти…», — проносится в голове мысль, от которой в коленях начинается предательская дрожь.

Двери лифта бесшумно закрываются, отрезая путь к бегству.

Кларк уже в опасной близости, и Элис отчетливо видит его перекошенное от ярости лицо. Сейчас начнётся…

Его голос звенит от гнева, когда он заговаривает, остановившись в паре шагов от застывшей от страха женщины:

— Вы в своём уме? — Он достает из кармана халата золотистый футляр с пудрой и трясет им чуть ли не под носом у Элис. — Как Вы могли оставить девочку наедине с этим? Да ещё в таком состоянии!

— Я…я пыталась забрать его, но она не позволила, — бормочет Элис. — Мне очень жаль…

— Когда мы с сестрой Уорд зашли в палату, Бетти собиралась разбить зеркало. Она не хотела отдавать, я отнял его силой. — Кларк сверлит её уничтожающим взглядом. — Вы хоть понимаете, что могло случится?

У Элис холодеет затылок. Она сглатывает колючий ком, но он застревает посреди глотки, не позволяя издать и звука.

— Чёрт возьми, да что с вами творится?! Сначала Джонс, теперь Вы… Она едва отошла от вчерашней встряски, а ей устроили новую. Я не пойму, это конкурс такой? Вы с Джагхедом что, соревнуетесь в изощренности?

Кларк напрочь забывает об этике. За десять лет практики он никогда не позволял себе подобного тона в общении с родственниками своих пациентов, но эта женщина не оставила ему выбора.

— Мне жаль…— только и может выговорить Элис.

Доктор не сводит с неё тяжёлого взгляда, в котором, кроме злобы и возмущения, читается еще и откровенное презрение.

— Мне тоже, — говорит он максимально уничижительным тоном. — Мне жаль Бетти. Она сейчас в глубокой яме, а вы, ее семья, вместо того, чтоб бросить ей веревку и помочь выбраться, кидаете лопату. И рано или поздно она ей воспользуется, поверьте. Если так будет продолжаться, она выроет эту яму еще глубже, и никакая веревка уже не поможет.

Он протягивает окаменевшей Элис злополучное зеркало.

— Вот, заберите. В ближайшие дни никаких посещений. С девочкой будет работать психолог. Нужно исправлять то, что вы натворили.

Как только Элис берет из рук Кларка пудру, он сразу же разворачивается и уходит.

И пока доктор Кларк будет идти по коридору, в палату Элизабет Купер, он будет с горечью спрашивать у самого себя, чем же эта девочка обидела всех этих людей, что они так безжалостно обходятся с ней.

Десять дней он не сможет добиться от Бетти ни единого слова, хотя в этом нет ничего удивительного, ведь он тоже в ее списке предателей.

Она не будет идти на контакт с психологом, требуя оставить ее в покое. Она замкнется, обнесёт свой крошечный мирок бетонной стеной, спрячется за ней и никому не позволит влезть в этот мир без разрешения.

Каждый день в больницу будут приходить ее родственники и друзья, но никого из них Бетти видеть не пожелает. Элис, Джагхед, ЭфПи — все, кто носит фамилию Джонс станут «персонами нон-грата», и одному Богу известно, смогут ли они восстановить свою репутацию, смогут ли вернуть утраченное доверие.