Все печали оставались позади. Звучал громкий говор, ржали кони, полк дружно снимался с места.

В часы привалов Новиков отдыхал только после того, когда были выставлены все посты и он узнавал, что все накормлены. Он не жалел ни своего, ни чьего добра ради смоленцев. Еще до прихода полка высылал в населенные пункты разведчиков раздобыть провиант и приготовить жилье. А ложился спать тогда, когда все легли, лично не раз проверив охранение.

Помню, как остановились в захудалом селе. Смеркалось, накануне прошел странный для декабря дождь, и была гололедица. Я вышла из дома. У колодца Новиков поил Дарьяла – адъютант Уманец свалился после утомительного перехода.

Новиков кутался в шинель.

– Оля! Может, вернетесь домой? Я дам вам надежного провожатого…

Не знаю, что привело его к такой мысли. Может, что накануне несколько смоленцев ушли из полка. Они честно сказали, что воевать устали, и он не стал их удерживать: видел, силы и нервы сдали. Может, посчитал, что мне тяжело и не хотел более подвергать испытаниям.

– Вячеслав Митрофанович! (Я никак не могла заставить себя обращаться к нему только по имени.) Как, как вы могли…

– Извини, я… Мне тяжело видеть, как ты…

– А вы…

Мы ходили вдоль околицы до глубокой ночи, вглядывались в сизую даль и говорили о будущем, когда сбросим путы войны и нам за труды воздастся благодарным отдыхом.

Вернулись и легли спать под утро. Не раздеваясь, а, только сняв верхнюю одежду и сапоги. Этой мерой предосторожности мы не пренебрегали: в любой момент могли нагрянуть конники врага.

Добровольцев пытались очернить. Говорили, что в Харькове действовала банда, которая приезжала в богатые квартиры в форме дроздовцев, предъявляла ордер на обыск и грабила. Это были отъявленные бандиты. Дроздовцы себе такое позволить не могли. Они проливали кровь на полях сражений, а вот грабежами занимались проходимцы.

Не раз нам приходилось возвращаться в оставленые города. Однажды только мы вышли из одного малороссийского населенного пункта, раздался грохот.

– Что там?

– Громят магазины, – доложил Златоустов.

– Стой!

Новиков послал роту Златоустова назад. Рота возвратилась, на площади толпа крушила витрины. Рота дала залп по толпе. Толпа разбежалась. Рота снова покинула городок и догнала полк. Что случилось дальше с хозяевами магазинов, оставалось только догадываться.

Добровольцы на мародерство не были способны. Я знала отношение Новикова к тем, кто хотел поживиться чужим добром. Такой бы сразу, невзирая на заслуги, оказался под трибуналом.

Наше положение осложнялось. Полк, охватываемый с трех сторон, часто отступал напрямую по полям. Чтобы не рисковать ранеными и больными, Новиков отослал хозяйственную часть в Купянск – городок в глубоком тылу. С обозом отправил и меня. Я теперь помогала сестрам милосердия. Я сидела в санях на копне душистого сена, ела черный хлеб с солью, следила за утопавшими в снега лугами, рощами и лесами. И во мне возникало какое-то грустное ощущение: все достанется большевикам!

В лесах прятались «зеленые» – те, кто не признавал ни белых, ни красных, большей частью из дезертиров. Они нападали на обозы, разъезды, отдельных всадников.

Нам повезло, мы без приключений добрались до Купянска – городка на уже знакомой мне реке Оскол. Здесь река оказалась шире, что текла в Старом Осколе. Ее русло напоминало реку Воронеж. Чем-то родным повеяло от поймы.

Мы сгрузили больных в лазарет и наконец почувствовали облегчение: люди попали к врачам, а мы на отдых.

В городском саду я увидела два танка, которые свободно ломали деревья. «Вот бы их на фронт!» – подумала я. Но к мощи двигающихся железных ящиков с некоторых пор относилась без особого доверия: уже была свидетелем бегства танков под Касторной.

В тупике станции Купянск стоял вагон со штабом командира Алексеевского полка. Меня представили командиру полка Бузуну: сухощавому, подтянутому капитану со знаком «Первого Кубанского похода» на мундире. Похода, с которого началось добровольческое движение. По виду ему можно было дать лет двадцать семь. Он был чуть моложе Новикова. Узнав, что у капитана молодая жена, я обрадовалась. В качестве подруг командиров полков я оказалась не одинокой. Ванда Иосифовна – стройная, на вид еще юная дама в черкеске и в погонах ефрейтора – тоже носила знак кубанского похода.

Они обласкали меня, и я каталась на их тройке лошадей с настоящим старорежимным кучером. Он как-то по-особенному лихо пускал тройку вскачь, выкрикивал при этом: «Пошел!», «Посторонись!». Мы устремлялись вперед, под полозьями скрипел наст, а на поворотах нас обдавало снежной крошкой.

«Вот так бы с Новиковым!» – мечталось мне.

Но Вячеслав Митрофанович не покидал полк, а капитан Бузун со штабом предпочитал передвигаться отдельно от алексеевцев.

Вскоре обоз Смоленского полка направили дальше на станцию Лиман. По пути в Лиман нам пришлось понервничать, когда нас обстреляли из лесу. Мы изо всех сил хлестали лошадей, и за нами не погнались. А передохнули в спрятавшемся в глухой степи женском монастыре. Предложили монашкам уходить с нами, но они отказались, а при расставании плакали и, благословляя, крестили нас на дорогу.

С хозяйственной частью я добралась до Лимана, куда привезли раненого Новикова. Когда на носилках внесли его в дом, он был без сознания. Из-под одеяла выступал черный от йода бок.

У меня внутри все оборвалось.

– Вячеслав Мит..! – кинулась к нему.

От крика он пришел в себя. Кожу на лбу подернуло. Он слабыми руками попытался натянуть одеяло. Дотронулась до лба – лоб горел, провела по щетине на щеках, подбородку. Смочила платок водой и приложила к сухим губам.

Боролась за Новикова с отчаянным упорством. Сутками не отходила от кровати. Накрывала овчинным тулупом, который постоянно сползал. Снимала с себя фуфайку и клала поверх. Как волчок, вертелась вокруг. Если губы шептали «Пи-ить», бежала за фляжкой с водой; если приходили перевязать рану – помогала разматывать бинт вокруг живота и бедра и наложить новую повязку. И долго-долго согревала в своих руках его холодные кисти.

Уманец рассказал, как ранили Новикова. Проходя станицу, смоленцы не заметили, что их обошли красные. Лава неожиданно устремилась на полк. Новиков приказал построиться в две шеренги. Конница с красными знаменами неслась на смоленцев. После первого залпа в гуще конников началось смятение. После второго – кони понеслись во все стороны без всадников.

Но тут сзади раздались крики «Ура!».

Красные ударили в тыл.

Полк разбило. Часть полка отступила к окраине и оттуда в лощину.

Взвод Веселаго заметался между плетней. Новиков взлетел на бугор, чтобы осмотреться.

Увидел скачущих буденновцев. Закричал своим:

– Назад!

И тут снаряд разорвался у подошвы бугра.

Кто-то вскрикнул:

– Новикова ранили!

Командир сползал с Дарьяла.

Взвод без приказа собрался в кулак и бросился в контратаку. Красные уже взбегали на бугор, когда смоленцы вынесли раненого и вывели коня.

– Точно выстрелили артиллеристы! – закончил рассказ Уманец. – Небось под командой какого-нибудь офицера. Чтоб его замучили на Лубянке!

Я со стыдом вспомнила свой поступок, когда попросила освободить Лебедева. Проявила доброту. А вот в отношении дорогого мне человека ее не проявили.

Неужели такой же Лебедев послал снаряд?

Новиков стремился вернуться в строй. Превозмогая боль, дни напролет разрабатывал ногу, пытался вставать на колени, потом на четвереньки. Когда первый раз попробовал подняться в полный рост, то повалился на спину и долго лежал. А по ночам ему часто снился один и тот же сон, который он рассказывал мне по утрам: будто с шашкой ходит по сплошь засаженному капустой полю. Охотится за зайцами, которых видимо-невидимо. Но никак не может зарубить ни одного, хотя их тьма-тьмущая шмыгает между ног. Он замахивается на одного, тот исчезает, кидается за другим, тот убегает, за третьим – тот растворяется в кочане, четвертым – он на глазах удесятеряется, и не знаешь, кого из них рубить.