Тянулась однообразная, совершенно плоская равнина; виноградники чередовались на ней с сосновыми лесами и со спокойными тростниками, которые наклоняли свои мохнатые головки, точно кланяясь налетавшему ветру.

До Сен-Лорана было около двадцати пяти миль; ничто не нарушало однообразия равнины, и на длинной белой ленте жесткой дороги не виднелось ни одного встречного. Я опустил веки, посильнее надвинул на голову капюшон моего плаща и спрятал под него руки, не отирая слез, которые, время от времени, от холода катились у меня из глаз и замерзали на щеках.

Вдруг я вздрогнул от голоса Проспера, сказавшего:

— Что там за вагон? Вероятно, цыгане.

Мы уже проехали дорогу к городу Эг Морг и повернули направо к Сен-Лорану… В нескольких саженях от нас стояла фура с запряженной в нее белой лошадью, спина и ноги которой напоминали скелет; ее помощницей служила крошечная африканская ослица с безволосым хвостом и низко опущенной головой. Человек в полинявшем коричнево-рыжем пальто и в фуражке, сдвинутой на затылок, суетился около бедной клячи. Это был толстый малый с остроконечными усами и налитым кровью носом. Он сердито дергал взад и вперед сбрую, оголовок которой испортился. Позади него стояла маленькая девочка лет девяти-десяти; она сильно дрожала в своем тоненьком бумажном платье и напрасно куталась от холода в старый лоскут синего шерстяного шарфа, стараясь удержать его на груди своими посиневшими от холода ручками.

Проспер остановился и спросил человека в рыжем пальто, что случилось. Тот в коротких словах объяснил, что его сбруя испортилась, и что он ехал из Эг Морт в Сен-Лоран, чтобы встретить там свой зверинец, который был отправлен по железной дороге.

Я тоже вышел из экипажа и, пока Проспер помогал «директору зверинца» поправлять оголовок, я подошел к маленькой девочке и заговорил с ней. Она подняла на меня свои черные блестящие глаза, вероятно, наследство матери — испанки, итальянки, или цыганки.

— Это твой папа? — спросил я.

— Да, месье, — ответила она.

— Как его зовут?

— Брискар.

— А тебя?

Она улыбнулась.

— Мишлет или Миш.

Она совсем не была застенчива, и чувствовалось, что легко разговориться с нею. Я продолжал:

— Вас только двое?

— Да, месье… Мама умерла. Она лежала в Арле, в больнице.

— Давно?

Миш пожала плечами:

— Не знаю хорошенько.

— Вас только двое?

— С нами еще Бастьен, клоун, но он едет со зверями по железной дороге.

— Этот клоун добрый?

— О, он никогда не говорит… И потом… они часто меняются…

— У вас славный домик на колесах. Верно, у тебя есть там хорошая постелька?

— У меня только тюфяк.

Я подошел к фуре и увидел ее внутренность через дверь, которую Брискар открыл, чтобы взять оттуда инструменты. Она походила на грязную нору с пятнами от табака и сала; в ней стояли разбитые тарелки, два продавленных стула, валялся ужасный матрас; в углу виднелся сундук без крышки и из него выглядывал красный лиф и какие-то блестки; на гвозде висел бич укротителя и пара башмаков со шнуровкой.

Мишлет молчала.

— А сколько у вас зверей? — спросил я опять.

— Две обезьянки, «Кокен» и «Риголо», гиена «Фатьма», шакал «Зефир»… А потом «Мистигри».

Когда она произнесла последнее имя, ее глаза ярко заблестели.

— Кто этот «Мистигри»? — спросил я; и она ответила с гордостью:

— Лев!

— Больше у вас ничего нет?

— О, есть еще констриктор… Огромный боа… Он тут с нами, лежит в ящике с ватой. Его не посылают по железной дороге. Он ездит с нами в фуре.

— Зачем?

— Чтобы ему было теплее.

— Ты любишь боа?

— Нет.

— Какого же из зверей ты любишь больше всех других?

— Мистигри. Я называю его Мисти.

— А он тебя знает?

— Ну конечно, да.

— Ты входишь в его клетку?

— Да, с нового года… вместе с папой. За это-то ему дают денег.

Я с жалостью посмотрел на нее. Десять лет! Без матери! Вместо дома — фура с матрасом; единственный друг — дикий зверь; единственная цель жизни — приносить папе деньги. И, надеясь узнать что-нибудь утешительное в ее судьбе, я спросил:

— Ты любишь твоего папу?

— Д-да… — еле слышно ответила она и в первый раз, казалось, смутилась.

— А он тоже любит тебя? Он добрый?

Миш не ответила, но взгляд, который она украдкой бросила на отца был красноречивее всякого ответа.

Я молчал; она скрестила шарф у себя на груди и концом пальцев запрятала под него локон, растрепавшийся от ветра.

В это время грубый голос крикнул:

— Миш!

Благодаря Просперу оголовок был поправлен.

— Скорей на место, — прибавил Брискар.

Миш прыгнула в фуру, но раньше, чем они уехали, я спросил Брискара, где он остановится, и содержатель зверинца сказал, что он собирается «работать» в Сен-Лоране, останется там, по меньшей мере, два дня, а на третий уедет.

— Значит, мы еще увидимся, — сказал я Мишлете, которая только беззвучно пошевелила губами и улыбнулась мне в ответ.

Проспер взялся за вожжи; Брискар остался позади нас. Я обернулся и увидел, что белая кляча тащит фуру, что маленький ослик, напрягая все свои силы помогает ей, быстро перебирая тоненькими ножками. За козлами, на которых сидел Брискар, щелкая бичом, я скорее угадал, чем увидел мою новую маленькую знакомую — Миш.

— Входите, дамы и господа! Входите и вы увидите Брискара, знаменитого укротителя зверей! — и так далее и так далее.

Так кричал клоун в зеленом парике, стоя подле раскинутой палатки, из которой слышался хохот шакала. Сам Брискар, дежуривший подле выручки, получал со взрослых по пятидесяти сантимов, а с детей по тридцати.

Вечерело. Мало-помалу палатка наполнялась; барабан замолк, клоун тоже, и Брискар, отвесив низкий поклон, начал «работу».

Не особенно красивый вид был у этого укротителя в его телесном трико, мефистофельской шапочке и зашнурованных сапогах! В руках он держал бич и щелкал им перед носом гиены и двух обезьян, как бы насмешливо смотревших на него. Но я пришел не для него. Какое удовольствие могло мне доставить созерцание жалких, худых животных или громадного боа, которым Брискар вскоре обвил себе шею?

Мне хотелось увидеть Мишлет в привычной для нее обстановке и в то же время взглянуть на ее друга Мистигри, имя которого она произнесла с лаской в голосе и с блеском в глазах.

Лев был страшно худ; его шерсть и грива на голове сильно пострадали от постоянного трения о перекладины клетки; теперь язык крупного зверя свешивался между его страшными зубами, и он лежал, подняв голову, неподвижный, точно угадывая приближение своего тюремщика, существа с бичом и палкой, окованной железом… Он чувствовал приближение своего господина, который поработил, унизил и победил его в ранней юности, хотя, конечно, не без борьбы. Удары, усталость, уныние вечной тюрьмы мало-помалу заставили громадного зверя сделаться равнодушным; тем не менее, он все еще иногда сердился, отказывался прыгать через окованную железом палку, страшно рычал, и в глазах сверженного с трона царя зажигался гордый блеск.

Когда в этот вечер Брискар вошел в клетку льва, все сразу заметили, что Мистигри в дурном настроении; скоро зрители стали спрашивать себя, решится ли укротитель продолжать со львом свои опыты.

Мистигри забился в угол, не хотел двигаться и даже показывал Брискару, что он не позволит ему подойти к себе. Укротитель не настаивал: он отошел к задней стенке клетки, свистнул и полуоткрыл дверь.

В то же мгновение Миш, живая, легкая, с бессознательной храбростью и грацией десятилетнего ребенка скользнула в клетку и со звоном захлопнула за собой дверь.

Все замерли; наступила полная тишина. И то, что случилось потом, было так странно, что послышались изумленные восклицания и вздохи восхищения.