Хиггс рисовал себе всевозможные ужасы; он знал, что людям было известно о его ссоре с моряком, и не ждал от будущего ничего, кроме виселицы; но Маргарет, долго просидевшая в оцепенении, предложила бегство: она закопает труп у реки и через три дня тайно встретится с Хиггсом на пустоши, чтобы сообщить ему, может ли он без опасений вернуться домой.

На этом и остановились. Хиггс скрылся. Маргарет похоронила моряка. Никто не подозревал, что тот был убит, но на свидание в Тайденхем-Чейз, назначенное на третий день, Хиггс, продолжавший нервничать, так и не явился.

В своем укрытии он подслушал разговоры о том, что Маргарет видели с трупом на спине и в испуге не решился вернуться туда, где ему грозила опасность; вместо этого он добрался до Ливерпуля и сел на корабль.

— Да, — сказал он со скамьи, — я бросил жену, не думая, что ее могут всерьез обвинить в моем убийстве: я-то знал, что я жив и здоров; и все то время, что я провел в Южной Африке, я настолько стыдился своей трусости и презирал себя за это, что не мог заставить себя ей написать; я предпочитал, чтобы она считала меня мертвым. Но я ничего не знал, я был уверен, что она живет так же, как раньше…

Разве я не оставил сына заботиться о ней, друзья? Разве я не заручился согласием делового партнера из Глазго усыновить его? А он ничего не сделал ради нее. Мой собственный сын, этот человек, и пальцем для нее не пошевелил. Ах! все бури, что обрушивались на нее, все морозы, что леденили ее кости, были не так жестоки к ней, как это каменное сердце.

Ради него она это сделала, друзья! Она сердилась на меня в ту ночь. «Скажу тебе прямо, — произнесла она, — я делаю это не для того, чтобы защитить тебя; но что за жизнь будет у Фреда, если все станут называть его сыном убийцы?» И она скрывала от него правду — как долго скрывала? Два месяца? Десять? До тех пор, пока он оставался для нее послушным сыном? Нет, она скрывала правду целых шестнадцать лет, до этой самой минуты, а он обращался с ней, как зверь. И если мы говорим о христианстве, господа, я думаю, что перед нами истинная христианка. А ты, ты, почему ты не сделал для нее даже малости, для нее, которая так много сделала для тебя? Тебе и вправду было так необходимо отправить ее Глочестер? И когда ты видел, что муж трусливо бросил ее, и толпа преследовала ее, и сам всемогущий Бог для нее умер, неужели ничто не дрогнуло в эту минуту в твоем каменном сердце, Фред? Одно ее признание в моем убийстве говорит мне о том, через что она прошла: она призналась потому, что побывала в тюремной камере, которая показалась ей дворцом покоя после развалин, кустов, амбаров и бурь; вероятно, она опасалась, что ее выпустят на свободу, если она не признается; а может, она слишком устала и не нашла в себе сил ответить «нет» на ваши вопросы. Ах, многострадальная, истерзанная женщина, тебе пришлось это сделать, не так ли, бедная немая овечка, покрытая ранами и синяками; но теперь наконец-то у тебя есть защитник, Маргарет Хиггс: так после темной ночи наступает утро, так за поворотом открывается длинная ровная дорога, да, теперь у тебя есть защитник… Заключенная освобождена! Офицер, я беру на себя ответственность за непредумышленное убийство моряка Джона Чейни.

В этот миг женщина, что-то бормоча, протянула руки к мужу, но пошатнулась и упала. Ее подняли и вынесли, и я, выбежав с остальными вслед за ее мужем, стал свидетелем напрасных попыток привести ее в чувство и безумных молитв, тщетных призывов несчастного, обращенных к мертвой.

ПРЕДСТОЯТЕЛЬ РОЗЫ

Содружество Розы?» — спросил Э. П. Крукс у Смайта однажды вечером в клубе «Сэвидж»[163]. — В Лондоне действительно существуют тайные общества?

И Смайт, с выражением ленивого удивления на лице, ответил:

— Ну конечно. Спросите меня в другой раз. Приходите к нам обедать, если хотите.

Странно, что Крайтон Смайт вообще пригласил Крукса. Будучи редактором «Вестминстерского журнала», он давно знал Крукса как малоизвестного беллетриста и никогда не испытывал такого порыва; но англичане, с их даром открытий, внезапно обнаружили, что у них есть Крукс, и начали платить ему по девять пенни за слово, и тогда Смайт, удивленно подняв брови, пробурчал: «Приходите к нам обедать».

Смайт принадлежал к верхушке среднего класса, той лучшей аристократии, что одаряет Англию ее дамами: стройными, ухоженными, старых кровей — не без доли малокровия — и худыми, но изысканными, как вино Икема.

Крукс, маленький толстячок с пухлыми щеками и щетинистыми, свисающими вниз усами, был сделан из другого теста. И все же в нем было что-то такое или эдакое — какая-то живость и бойкость во взгляде, в вечной пряди волос на лбу — и если в семнадцать лет он ходил от двери к двери, продавая содовую, то в двадцать шесть был уже выпускником, а в тридцать шесть — звездой.

Но он был настоящим Ромео, этот Крукс — в довольно вульгарном духе; а у Смайта была сестра.

Если бы кто-то сказал Смайту, что его сестра, Минна Смайт из семейства Смайтов, способна совершать глупости ради Э. П. Крукса или просто дважды глянуть на него, Смайт вряд ли потрудился бы улыбнуться…

Однако человеческая самка может быть довольно своеобразной и своенравной; и ее сердце подобно слюне на ладони дикаря, когда тот, гадая, ударяет по руке снизу — никогда не знаешь, куда полетят брызги.

С вечера обеда Минна Смайт стала очень обходительна со знаменитостью; то был шикарный обед с выдержанными винами в вестминстерской квартире — ведь редакторы журналов страшно состоятельные люди, разве вы не знали? Пианино у Смайтов было украшено перламутровыми инкрустациями и, переворачивая ноты мисс Смайт, пальцы Крукса приобрели положительный магнетизм, ее — отрицательный, и они встретились.

Это была высокая, худая девушка лет двадцати пяти, очень похожая на Смайта, очень английская по типу, хорошенькая, но бледная и тонкокостная, со светлыми глазами цвета раствора хинина, который рентгеновские лучи делают «флуоресцентным». Был ли Крукс действительно очарован всем этим? Сомнительно. Кроме того, он был женат. Но она была достойной добычей, а он был человеком, всегда готовым добавить фотографию к своей заветной пачке и перо к шляпе[164].

Минна Смайт, со своей стороны, с того вечера старательно питала свои мысли пряным мясом книг Крукса, каковой тем временем ответил Смайту банкетом в National Liberal[165]и с тех пор часто возвращался вместе с ним из «Сэвиджа». Крукс считал, что покровительствует Смайту, Смайт же думал, что покровительствует Круксу — ибо, будучи знакомым со знаменитым человеком еще в дни «двух фунтов за тысячу слов», трудно питать уважение к его грандиозности, и особенно трудно это было для Смайта, человека самого холодного в обращении, какого когда-либо создавали небеса. Как бы то ни было, они подружились.

Между тем, у Крукса и Минны Смайт вошло в привычку встречаться на частных приемах, лекциях, концертах — встречи, о которых Смайт не знал; они обменивались письмами, которых Смайт не видел; и однажды вечером в его квартире, в тот момент, когда Смайт был в соседней комнате, Минна упомянула в разговоре с Круксом, что по пятничным вечерам ее брат посещает «свое тайное общество» и никогда не возвращается домой ранее четырех утра.

На это Крукс, взяв ее за руку, сказал:

— Я приду в пятницу вечером.

Она поглядела на Крукса исподлобья, словно оценивая его, потом покачала головой из стороны в сторону, и ее губы сложились в «нет».

— Скажите вслух, — произнес он. — Надеюсь, вы не будете так безжалостны.

Ее веки теперь прикрывали глаза, а грудь, вздымаясь все выше, испустила вздох и снова опала.