– Ла-адно! Успокойтесь себе там! Надо будет – отменим, – опять отмахнулся Он от Её наду́мок своей чёткой чистой ладонью.
– Ну, давай-давай, я посмотрю. У вас отменялок нет, чтобы мои рейсы отменять, – продолжая глумиться, Она опустила взгляд пониже, а потом перевела его чуть влево, словно показывая, что в эту минуту ищет, но никак не находит предполагаемые отменялки у Его подопечного.
– Ты про чьи отменялки-то?! – уточнил Он.
– Про его – не про твои же!
Он сделал ладонью, теперь уже как будто затыкая Её, какой-то непонятный, вызывающий странные и, возможно, неприятные сомнения жест – то ли натужно намекающий, что Она явно не о том, о чём думает Он сам, то ли успокаивающий и говорящий, что не надо бы при сыночке, – и, понадеявшись, что Она, может быть, поколеблется и всё же сменит тему, едко спросил:
– Это про какие это?
– Да всё про те же! В данном случае меня его́ отменялки интересуют. Твои-то я видела. Хотя и его отменялки я тоже видела. Но у тебя всё в порядке с отменялками, – осклабилась Она, – а вот как у него будет – ещё посмотрим…
– Где это? Сама хоть знаешь, где видела? – уже стал издеваться Он.
– Да всё там же! – хмыкнула Она.
– А-а, тогда-а-то?… Когда ты под столом сидела? – Он исказил рот в скабрёзной улыбке, казавшейся ещё более циничной на Его холодном лице.
– Да, нет, не тогда – в другой раз. Под стеклянным столом когда, под стеклянным, внизу, сверху через стекло, – и Она, гнушаясь чего-то непонятного, снова посмотрела на Него, превратив свой маникюр в хищные когти, расставленные Ею по глянцевой коже дамской сумочки. – А тогдаа-то, в то-от раз, когда я под те-ем столом сидела, я другие отменялки видела, – и, презрительно и брезгливо ухмыльнувшись, отвернула от чего-то вспомнившегося и унизительного своё красивое лицо.
– А-а, вы всё про одни и те же! – парировал Он.
– А про какие же ещё! – отчего-то задетая за живое, посмотрела Она с ответным вызовом на Него, вцепившись когтями в свою сумочку.
– Да разные есть отменялки. Не всем доступны для понимания только.
– Эт' какие ж такие?! – интригуя обоих и забавляясь как своим вопросом, так и ожидавшейся либо неожиданной полисемантикой ответа, вопрошала Она.
– Успокойся, говорю! Такие вот! Сама знаешь чьи!
– Рейсы или отменялки?
– Это кому как… В принципе, и то и другое… – мнимо успокоился Он, сбавив тон, но оставляя повод для размышлений и сомнения. Потом Он, убрав улыбку с лица, сделал паузу и люто прошипел, глядя Ей прямо в глаза:
– Стррой ссменим!
– Это я и без вас знаю! – фыркнула Она, как лошадь, отчаянно куражась. – Этим нас не напугаешь! – и демонстративно погрозила всем в Их лице указательным пальцем с оранжевым ногтем.
– И я знаю! Мы все знаем. А вы знайте себе там, где вы там себе знаете всё про всё! Раз вас даже этим не проймёшь, то сколько угодно можете там себе знать, что́ вы знаете! – Он будто бы и не заметил Её придурошной бравады и продолжил в уже преспокойной и развесёлой интонации фокусника:
– Даже уже тогда, Там, всё равно – будет! Если не вспомнит. Когда уже дедушкой с палочкой станет – всё равно будет всё из вагона в вагон переходить: из ваго-она – в вагон, из ваго-она – в вагон, из ваго-она – в вагон и так далее!… – водил Он с вальяжным злорадством свободной левой кистью с поджатыми в ней большим пальцем перчатками в воздухе по амплитуде Вечного Маятника, подвешенного под сводом собора Монферрана в Ленинграде, куда позднее, когда малец чуть-чуть подрос, Он сам и отвёз его, забрав отстающего второклассника из школы посреди уроков, – и шепнул То, Что́ должно было, по Его задумке, через много-много лет дать сукину сыну возможность выбраться из всего этого дерьма, но выбраться уже самому́, а именно то́, что ход этого Вечного Маятника и поддерживается, и смещается в силу вращения Планеты.
Теперь Она, через силу стараясь не отводить от Его прямого взгляда своих глаз, стремившихся смотреть только на сына, – принимала каждое слово, весело и чётко проговариваемое Им, за нож, вонзаемый Ей, Матери, в тело. А малец, ощутив собственную предательскую внутреннюю тягу к издевательству, начал подспудно подсказывать Ему, как бы сделать Ей побольнее, колюще-режущими жестами выпрямляя неровно и нервно, но мнимо по-каратэшному вперёд свою напряжённую правую ладонь то в направлении Её шеи, то целясь в сердце, то в живот, а потом повторяя эти магические движения уже зажатым детским кулачком. Она вдруг стала глупо подскакивать на сиденьи вагона при каждом произносимом Им слове. Почувствовав передавшееся мальцу состояние, Он, прервавшись, грубо цыкнул сверху вниз на его всё-таки полные зависимости от Него и полные ужаса от всего происходящего широко открытые глазёнки и раскрытый рот, жадно глотавшие каждую произносимую Им и вдобавок парируемую Ей фразу; а глазёнки, перебегавшие с Неё на Него, запечатлевали в его маленькой голове Их разговор, в котором сам Каратэист уже потерял, кто друг, а кто враг, но который он явно хотел сохранить глубоко в своей маленькой душонке, собирая его слово за словом, как жемчужину за жемчужиной собирают драгоценное ожерелье, которое надо будет потом обязательно как-нибудь – как, он не знал и не думал в тот момент, – вернуть обратно, наверх, Им Обо́им, – но сейчас нужно было просто взять всё то, что́ доносилось до его детских ушек, как драгоценность, всё как есть, с собой, вместить в себя – и унести. Но Отец снова цыкнул, причём цыкнул резко и жестоко, пришпорив в нём ужасу:
– А ты не слу́шай! Не тебе говорят! И ру́ку отпусти! Это я ещё посмотрю, как ты это ожерелье из себя доста́вать бу́дешь! Посмотрим, сколько дерьма́ ты нам наве́рх поднимешь вместе с ожере́льем твоим! Жемчужным. На обозре́ние! Отверни́сь вон туда́ и сиди молчи́ в тря́почку! Вон туда́ – в у́гол гляди! И ру́ку отпусти, говорю! – и Он, снова повернувшись к Ней, продолжил измывательски подсмеиваться то ли над Ней, то ли над собой, то ли над ним. А потом, брезгливо скинув с себя обиженную маленькую лапку своего щенка, выдержал очередную паузу и серьёзно отчеканил Ей в лицо:
– А то ещё знаешь, как у нас двери резко иногда закрываются. Можно ведь и в вагон не успеть зайти однажды, так и остаться… – говоря это, Он направил большой палец освободившейся правой руки в пол, а потом задорно перекинул перчатки из левой ладони в правую, повторив большим пальцем левой руки, а потом обеими руками свой поражающий жест зрителя гладиаторского боя. Малец, пронаблюдав такую ловкость Отца, даже округлил глазёнки.
– Как?! Как Ты мог!? Я этого не вынесу! – сокрушённо, на вдохе, паралитически дёрнув руками, ужаснулась Она, словно получила последний удар кинжалом с проникновением в грудную клетку. А брошенный щенок, пробудившийся, было, от таких Отцовских фокусов, всё-таки отвернулся в указанную Отцом сторону и насильно замкнулся в себе и в своём присутствующем отсутствии.
– А вот так! Так! – улыбнулся Он с тонкой издёвкой. – Ты и не узнаешь, успокойся! Но сейчас – ты это знаешь и будешь жить всю жизнь, зная! И мучиться до самого конца: сбудется – не сбудется… Это потом, после уже… Как цветик-семицветик: сбудется – не сбудется… сбудется – не сбудется… – и, глумливо изобразив разудалое гадание на цветике из пустых, завядших чёрных пальцев своих кожаных перчаток и сам себе подхихикнув, жёстко добавил:
– Причём неизвестно, что́ там сбудется, а что́ – не́ сбудется… И перед собственной смертью – бу́дешь! Но… всё равно ничего не сможешь поделать! Ни́-че́-го́!
– продолжал Он цинично улыбаться Ей в лицо, в абсолютном отрицании покачав в стороны указательным пальцем.
А Она – которая потом сама же и сводила сына, уже немного подросшего, в московский ТЮЗ на советский театральный спектакль под названием «И всё-таки она вертится!», при этом оговорившись и поставив ударение в слове вертится не на тот слог, но сразу же машинально и удивлённо усомнившись прямо в прыщавое лицо подростку в правильности поставленного Ею самой ударения, да так, что тот потом долго, всю свою юность, непременно качая головой влево-вправо, подобно Маятнику Фуко́ в Исаакиевском соборе, задавался вопросом: «Так всё-таки она ве́ртится?… Или всё-таки она верти́тся?» – теперь, после прозвучавшего ужасного Отцова пророчества, с онемевшим будто бы в ожидании смерти лицом, обречённо подобрав внутрь ладоней свой маникюр и так, одними подогнутыми фалангами придерживая свою сумочку, уже не смогла ни встать, ни выйти без их помощи на следующей станции с радужным названием «Молодёжная», которую впоследствии, незадолго до запуска в эксплуатацию вагонов новой конфигурации, действительно отрезали от Филёвской ветки метро, предварительно приплюсовав к этому обрубку ещё одну станцию с не менее оптимистическим названием «Крылатское», путь к которой от их станции затем надолго закрылся. Впрочем, это произошло гораздо позднее, когда стоимость поездки на метро в любом направлении перестала укладываться, как раньше, в один советский пятак и, пройдя путь в 10, 15, 20, 50 внезапно подешевевших копеек и далее, после полного искусственного обесценивания сверху внутренних советских денег, начала исчисляться рублями и десятками рублей. Когда и почтовые марки Почты России перестали быть почтовыми марками Почты СССР, стоившими когда-то копейки. Когда маятник Фуко был снят со свода собора Монферрана реакционными церковниками, принявшимися заново за своё извечное мракобесие, проникающее даже в школы. Когда городские телефоны-автоматы уже больше не срабатывали не только на затёртые двушки и однушки, а вообще перестали принимать какие-либо смешные детские копеечки. Ведь сам рубль уже стал мелочью.
