Моя Любимая Мама, попросив однажды Отца о Будущем, накрепко стиснув в кулачки свой нежный оранжевый маникюр с розовым отсветом, так что он больно впился Ей в ладошки, решила, что я должен родиться и быть Ему большим и праздничным Подарком, Безвозмездным и Замечательным, просто так: в Благодарность за воплощение Мечты.

Но, вовремя одумавшись, Она родила меня, действительно, родила, но только лишь затем, чтобы потом вогнать меня всей силой своей Могучей Материнской Любви со словами: «Ты будешь болен, возможно, очень болен, но жив!» в эту ерунду, называемую всеми последней буквой русского алфавита, – в «я». Она так хотела. Она та́к хотела, чтобы «я» жил в этих неуютных мрачных застенках, на этих двух куцых ножках с несоразмерной головой, всегда отдающей честь кому-то слева, и только иногда – по какому-то счастливому или злому стечению семейно-генетических казусов научившись своевременно рычать по-немецки – выглядел бы как Её любимая настоящая прописная латинская R! Правда, только внешне, да и это, увы, не помогало, да и не могло помочь.

«я» было восторженным дебилом, который вначале ползал на четвереньках, и затем – постепенно осознавая свою недоразвитость в сравнении с говорливо-ходячими столбами, глядевшими на «я», это ничтожество, своими светильниками и мегафонами с достоинством и даже с какой-то нескрываемой насмешливой надеждой, что оно, это «я», тоже когда-нибудь дотянется до статуса общепризнанного уличного фонаря, – карабкался-таки, цепляясь всеми щупальцами своего осьминожье-виноградного недосознания, до небывалых в то время, да и не только в то́, высот бэби-эквилибристики, а затем – и до успешной, с редкими троечными провалами, сдачи школьных и институтских экзаменов, романтических побед и анти-романтических обломов, денег и всего того, что́ требуется для осуществления Плана, без оглядки ни на соразмерность средств и целей, ни на неизбежную конечность Плана, заложенную в самой его сути, независимо от того, какой идиот его придумал, собственно, ещё в самом начале, даже ещё задолго до рождения всеми любимого Бэби, он же «я», которого все мы теперь знаем как конченого Дебила или интеллектуального Психа, в зависимости от круга присутствия.

Если вы попробуете понаблюдать из противоположного дома в телескопическую трубу за мутно-жёлтым четырёхугольником окна его комнаты по вечерам – как раз в то время, когда он под музыку Листа безмятежно раскачивается кверх ногами на бронзовой с красным отливом люстре готической остроконечной конфигурации, напоминающей пентаграмму, зацепившись за её лучи голыми икрами и догрызая последнее, найденное в пустом углу старого, часто выключенного холодильника полусгнившее яблоко, – возможно, вы зададитесь вопросом касательно пережитых им в детстве тяжёлых душевных и физических потрясений. Да нет, друзья мои, он родился сытым, а его Матушка при написании кандидатской диссертации частенько отвлекалась от рукописи и, поглаживая то место на своём выпуклом животике, куда он только что стукнул изнутри ещё не родившейся пяточкой, приговаривала ему что-то по-немецки, как бы заведомо успокаивая его и нашёптывая ему его Великое Будущее. Да и не в том дело, что его Мать в его представлении всегда была настоящей немкой, чья Мать, а его Бабушка, Людмила, родившая его Мать от советского коменданта немецкого города Гота, будучи и сама советской военной переводчицей, всю свою жизнь, прожитую в век русского коммунизма, демонстративно собиралась принять то ли лютеранство, то ли протестантизм, но так до самой смерти и провыбирала между тем и другим в бесплодных поисках богословских и символических различий. Но передавшиеся ему от Матери знания немецкого языка порой играли с ним в дальнейшем злые шутки, когда, находясь у себя дома, веря, что он один в своей постели, он вынужден был по ночам прятаться под одеялом от немецкой разведки, сам в холодном поту, со скоростью звука наизусть декламируя во сне поэзию Гёте и Шиллера. Узнавал он об этом от просыпавшихся у него под утро дам, жаловавшихся на недосып и навсегда, чертыхаясь, забывавших о нём после таких любовных ночей, после чего он шёл на улицу или в метро искать новых знакомств, опуская оценочную планку всё ниже и ниже. Да и знакомств этих, несмотря на первые сумбурные победы, с течением времени он искал всё неохотнее, больше полагаясь на волю случая, чем на отчёт, отдаваемый самому себе в своих собственных предпочтениях.

Конечно, он ходил на работу, даже были периоды, когда ему удавалось сохранять перед коллегами видимость стабильности, будничной осознанности и даже мнимой либо взаправдашней успешности таких выходов. Бывало и такое, что он добивался невозможных, феерических высот, и тогда его начальство подмигивало ему, как бы заискивая в ожидании новых контрактов. Эти подмигивания расходились в его душе тёплыми волнами и грели долго, так что он расслаблялся и уже начинал жить прошлыми успехами. Это в конце концов замечали и оставляли его в покое, неохотно, но всё-таки платя ему его скромные деньги как заслуженному специалисту. И тогда на первый план вылезала свойственная ему задумчивость и природная склонность к размышлениям в ущерб живому общению, которое, если бы он сохранял дружеский контакт с людьми, только одно могло бы спасти его заблудшие внутрь или куда-то в необъятность мысли, пусть правильные и ценные для собственного его миросозерцания, но какие-то книжные и давно сданные на полки с пыльными фолиантами в детских и недетских библиотеках.