Его Матушка – со всей Её экзальтированной ярковыраженностью и раздражительной интеллигентской брезгливостью – всегда сразу переключала канал, как только на экране начинала свой лирический запев розоватая, как ранняя зорька, журавлино-фламинговая мелодия, трубившая о начале «Мира животных» и потому ничего не сулившая культурной программе зарождавшегося дня, кроме напоминания на примере интересных, а иногда забавных и даже конфузных случаев из дикой жизни братьев наших меньших также и о низменных проявлениях человеческой психики, так бережно хранимой Ею самой от всяческих поползновений грубого животного характера со стороны всевозможных мужских особей и типов. Последние, впрочем, так или иначе, всё же умудрялись добиваться своего, о чём Она именно и старалась забыть – или просто не хотела, чтобы происходящее на экране телевизора вызывало невольные отражения в мимических мышцах Её красивенького и ухоженного лица, умевшего на людях принять удобное для всех и для Неё самой выражение, – отражения, являвшиеся сиюминутной и, в общем-то, простительной слабостью, которую у Неё никогда, как бы Она ни старалась, всё равно в самый неподходящий момент не получалось скрыть от окружающих.

Но книжка «Рассказы о животных» Сетон-Томпсона, тайком подсунутая ему, восьмилетнему, Отцом, сделала-таки своё дело: птицы, большие кошки, крысы, медведи, лисы, собаки, волки, шакалы, иноходцы и прочие парнокопытные жили в его освещённых пододеяльным фонариком снах и пестовали в нём умение анализировать инстинктивные физиологические и даже просто грубые физические, стадные, а подчас хищные и кровавые движения, относящиеся, как выразилась бы его чистоплотная во всех отношениях Матушка, исключительно к первой сигнальной системе. И эти хищные движения вкупе с живыми иллюстрациями, увиденными в результате походов с Отцом в московский зоопарк, зарождали в его ещё не окрепшем сознании первое шаткое восприятие, а затем и более глубокое понимание сложных взаимосвязей между диким миром фауны и так называемой «второй сигнальной системой», придуманной учёными-физиологами и – этологами единственно ради красного словца, дабы со всей изощрённостью иезуитов и адептов гомо-, извините, сапиенса не упасть лицом в грязь перед теми элементами пирамиды дарвиновской эволюции, которые находились и ещё имеют счастье находиться ступенью чуть ниже и ниже, и ниже, но… которые миллиардами лет состояли между собой в диалоктике марксового отрицания пройденного, ругавшегося страшными матами с по́свистом на своих более слабых и пугливых предшественников, и вознесли-таки, наконец, всеми невербальными и вербальными способами этого гомо-, блядь, сапиенса как Царя Горы животного мира живых и мёртвых на вершину земного мироздания, хотя сами в неизбежности вечной и лютой борьбы за выживание втайне мечтали тоже просто бессовестно покайфовать.

Но кто бы мог подумать, что все ухищрения матушки-природы, тужившейся два с половиной миллиона лет в мучительных схватках рождения Совершенства, выльются лишь в то, что всего через несколько десятков лет с момента разрушительных событий Второй Мировой войны, последовавших за волной пропаганды укрепления стати человеческого тела в его ярко выраженном мужском и, в противоположность ему, ярко выраженном женском обличьи, вершину массового европейского вкуса в мире животных, как живых, так и мёртвых, увенчает попсово поющая бородатая транссексуалка австрийского происхождения Кончита Вурст ибн Колбассова!

Она приготовилась нежно и тщательно пеленать ребёнка. Ну и что, что дитю было уже четыре, Она просто так привыкла: после первых пеленаний Она поняла, что не в силах отказаться от этого наркотика. Начиная с самого момента рождения своего долгожданного сыночка – или нет, ещё когда он был в Её утробе, или, может быть, даже раньше – в последних классах школы, когда Она мечтала, сидя за партой, как выйдет замуж, как родит, как будет заглядывать в глазёнки своему крохе, – Она дала себе клятву, что никогда не отдаст его им! Ни за что, ни за какие коврижки, ни под какими пытками, ни за какие расписные посу́лы Она не отпустит его от себя! И сейчас, разложив белую пелёнку на столе, покрытом светло-коричневой клеёнкой, и бережно поместив на неё своё драгоценное убаюканное бэби, Она с нежностью прислушивалась к его ровному дыханию. В этот момент зазвенел телефон. Она пошла отвечать, и, пока Она говорила на кухне, откуда также доносились голоса Её гостей, в комнате послышался звук резкого тупого удара. Когда Она, стуча каблучками, вбежала в комнату, где на столе ещё недавно лежало Её спящее сокровище, то увидела, как рахитичный сынок, парализованный дикой болью, корчится на полу с перебитым дыханием, а в верхней части лба, где Она обычно гребешком раздвигала ему аккуратный проборчик, назревает кровавая шишка. Она наклонилась к нему, перевернула тельце, чтобы внимательно оценить состояние, а он, глядя куда-то не на Неё не своими расширенными глазами, только выдавил из себя: «Ма-мамма, поччему?!» Выход был найден моментально: Она была просто обязана запеленать его до конца! Принятое раз решение Она не привыкла менять и тут же, схватив отпрыска, быстро положила его на стол, привычными движениями профессионально замотала в одеялко, оставив ручки внутри, прижала получившийся свёрток к груди и с покачивающими движениями заходила по комнате, тихо нашёптывая скорее себе, чем ему: «Вот теперь у нас всё будет хорошо… Теперь мы будем всегда вместе…», а про себя взяла на заметку, что в будущем в целях безопасности будет класть его не на стол, а прямо на́ пол. Впоследствии это даже пригодилось Ей в воспитательных целях, поскольку позволяло сохранять между ним и собой допустимую дистанцию и сержантским голосом провозглашать команду: «Подъём!» Она даже часто и подолгу репетировала её перед зеркалом. И когда свёрток не реагировал на Её команды, Она просто аккуратненько, зажав в кулак остатки всей своей Великой Материнской Любви, начинала будить его – вначале тихонько, сняв туфлю, мыском, а потом – поняв, что свёрток по-прежнему не подаёт никаких признаков жизни, – всё сильнее и сильнее пина́я его, чтобы он всё-таки «ЗАРАБОТАЛ». Порой Она, в угаре, даже ловила себя на том, что свои белые туфли с заострёнными и укреплёнными вишнёвыми мысками Она так и не сняла.

..о том, когда «я» и обо что на самом деле ударился головой в первый раз, следует спросить у Мамы.

Вагон мерно покачивался. Ноги не доставали до пола. Впервые сидя в поезде метро рядом с Ним, он не понимал, где находится. Она – на коричневых сиду́шках прямо напротив Них, смущаясь окружающих пассажиров, поначалу в отчаяньи отвернулась, а затем вновь настойчиво строго, но любяще посмотрела на него, на его безвольно отвисшую нижнюю челюсть, с некоторой неприязнью увидев, как из угла его рта по подбородку безнадёжно дебильно, бесконечно медленно и невыразимо печально вытекает пузырящаяся слюна, и попыталась заботливыми материнскими глазами поймать его блуждающий взгляд. Но его взгляд, хотя и блуждал где-то в досягаемости, но не зацеплял делавшихся ему знаков, несмотря на то, что Она снова и снова предпринимала попытку сказать ему то, что́ потом всегда повторяла в минуту таких рецидивов в течение всего периода его взросления, а иногда уже во взрослом состоянии, когда он приходил к Ней в чём-то помочь по дому и перекусить, и теперь, в его нынешнем беспомощном детстве, – повторяла то, что́ Она непременно должна была донести до него в данный момент, пока никто не увидел, – хотя весь вагон давно уже с интересом поглядывал на любопытную семейку, – донести теперь же, срочно, как самая заботливая Мама в мире, призванная следить и исправлять – кто, как не Она! – любые недостатки своего драгоценного, должного стать образцом для подражания и настоящим мужчиной сынули: