— Ты влюбилась, дочь моя, — отечески улыбнулся отец Георг. — В этом нет ничего плохого.

— Я тоже так думала. Его звали Гийом Ривер, благородный крет, без копейки за душой. Так презрительно отозвался о нем мой отец. Он был категорически против свадьбы, а мать не осмелилась ему перечить. Но я была влюблена. Поэтому и сбежала… Отцу пришлось согласиться на свадьбу, когда я уже носила под сердцем дитя. Скрипя зубами, папа раскошелился на венчание и выделил нам скромное содержание. Моего любимого он так и не принял. Отношения портились, потому что мать Гийома меня тоже не признала. Она считала меня богатой выскочкой и простолюдинкой, недостойной ее благородного семейства, хотя сама ходила в обносках и жила впроголодь. Мы купили крохотный домик, чтобы не мозолить глаза нашим семьям. Я искренне верила, что мы будем счастливы вопреки всему…

Женщина устало вздохнула, ее голос звучал совсем тихо. Девица нахмурилась и неслышно пересела поближе.

— Я продолжала рисовать, и мне хорошо платили за картины. Гийом пытался устроиться на службу в охрану вояга, но его не взяли, а идти простым стражником он не хотел. Он стал пить и пропадать где-то по вечерам, у него обнаружились карточные долги. А когда я уже была на сносях, он впервые ударил меня…

Тень замолчала, и отец Георг успокаивающе погладил ее по руке. Девица покачала головой.

— Он потом долго извинялся, прощение вымаливал. И я простила… Я его любила так сильно, что даже помыслить не могла… Находила ему оправдания… И даже сейчас… после всего… Потом родилась моя девочка… Отец Георг, вот откуда госпожа могла узнать, что у меня дочь? Никто ей не говорил и не мог сказать, это точно. Моя красавица Александра…

Лицо женщины просияло теплой улыбкой, сделавшись на миг молодым, а лицо девицы, наоборот, стало злым и жестоким.

— Я души в ней не чаяла и ради нее была готова все стерпеть. Гийом стал поднимать на меня руку все чаще и чаще. Теперь он даже не извинялся, обвинял меня в том, что я погубила его карьеру, что мы живем впроголодь, потому что я слишком гордая, чтобы просить у отца денег. Я боялась жаловаться родителям. Мать слегла с сердцем, и мне не хотелось, чтобы она из-за меня волновалась. Я прятала синяки под гримом и вуалью, но самое страшное, что я стала терять дар… Теперь я писала другие картины. Как будто мне на глаза кто-то и в самом деле накинул черную вуаль безнадежности. Я видела скрытые пороки и переносила их на холст, сама того не ведая. На заказанном портрете одной замужней знатной дамы в игре теней за ее плечом легко различался молодой любовник, склонившийся в поцелуе над ее обнаженным плечом. Случился скандал, тем более, что муж узнал лицо любовника. На милом портрете невинной девочки оказался… Господи, я как вспомню, мне не по себе делается… Такой стыд и ужас… Там уже скандалом не обошлось, ведь это было совращение ребенка… Гийом зверел, потому что я сидела без заказов. Никто не хотел ко мне обращаться, заказов не было, долги копились, иногда даже хлеба было не купить… Он стал так сильно меня избивать, что иногда мне казалось, что я умру… Сломал мне ребра, вся левая часть онемела и перестала слушаться… Я едва могла ходить. Если бы не доченька, только ради нее я еще существовала… А потом умерла мама…

Отец Георг тяжело вздохнул и промолвил:

— Мир ее праху, да вернется ее душа в бесконечную благодать Источника.

— Я словно отупела… Существовала, как животное, которое живет лишь сиюминутными потребностями: есть, пить, спать, не испытывать боли… Сестра пыталась меня вырвать из этого странного оцепенения, постоянно приходила, хотя раньше даже знаться со мной не хотела, кричала, ругалась, что-то требовала. А мне стало все равно. Мир вокруг меня стал выцветать и терять краски. Все краски, кроме одной. Алой, странно-прекрасной, багряной, как закат, как раздавленная вишня, как сама смерть… Она появлялась на холстах. В левой руке я держала нож, а правой стирала кровавую пелену, из которой проступал кошмар. Окровавленное тело мужа на полу, он был мертв. Я сходила с ума… Я уничтожала картину, а на следующий день она опять появлялась, хотя я не помнила, как ее писала. Господи, да у меня даже денег уже не было на холст и краски… Одну краску… А однажды кошмар стал реальностью. Муж увидел картину, озверел, стал так страшно бить, что Александра, моя девочка…

Женщина всхлипнула.

— Она бросилась меня защищать… Кроха малая, она обняла меня, закрывая от отца, а он… Он отшвырнул ее в сторону, словно слепого кутенка… Дальше я ничего не помню… Я очнулась с ножом в руке, а рядом мертвое тело мужа… И картина, на которой моя рука с ножом и его мертвое тело. Я плохо помню, что было дальше. Меня забрали стражники, обвинили в убийстве. Я совсем не помнила, как его убила… Но я столько раз это рисовала, что… Сестра навестила меня в тюрьме всего один раз, сообщив, что отец не желает больше меня видеть. Никогда. Я умоляла ее позаботиться об Александре, и она согласилась. Я подписала все, что требовалось, и… Был суд, меня признали виновной, но вместо каторги отправили в рабство, по требованию матери Гийома. Чтобы обеспечить с моей продажи ее одинокую старость… Представляете, она еще хотела, чтобы и мою девочку, ее внучку, отдали ей на воспитание! Я благодарна сестре за то, что она заранее позаботилась, чтобы этого не произошло…

Девица покачала головой и нахмурилась. Священник успокаивающе сказал:

— Ты убила, защищая свое дитя и себя. Хоть убийство человека и является тяжелым грехом, однако есть милость Единого, она безгранична. Ты покаялась в грехах и искупила свой грех, ты заслужила Его прощение.

— Отец Георг, я боюсь рисовать… Понимаете, я ведь тогда нарисовала смерть мужа… А госпожа заставляет меня это делать, рисовать ее…

— Тень, — тяжело вздохнул старик, — твои рисунки помогли поймать колдунью и спасти детские жизни. Когда мы отправились с обыском в поместье той женщины, там были дети… Ты бы искупила свой грех сполна, даже если бы спасла жизнь одному ребенку, а там их было несколько десятков… И только Единый знает, сколько могло бы быть еще…

— Да нет же! Это моя госпожа… Хоть она и странная, и жестокая порой, да вот только это она их спасла. Она и без меня все узнала о колдунье… Мне так страшно рисовать ее…

— Хватит! — резкий окрик оборвал женщину, заставив ее пугливо втянуть голову в плечи и сжаться в комок.

Девица поднялась с места, подошла к Тени и застыла напротив сидящих. На ее лице была написана усталая брезгливость.

— Не перестаю удивляться человеческой глупости…

— Госпожа Хризштайн, — с мягким упреком сказал церковник. — Вы подслушивали? Это недостойно…

— Помолчите, святой отец, — также устало оборвала старика девица. — Тень, скажи на милость, с чего ты решила, что убила мужа?

— Но как же… — растерянно подняла глаза невольница. — Ведь нож и картина… Я же…

— Что ты постоянно бубнишь? Голову включать не пробовала? Ты же типичная жертва, всепрощающая и подставляющую вторую щеку… Ты ж небось еще и мучителю своему супчики готовила, обстирывала да ублажала? А потом вдруг за нож схватилась? Не смеши меня…

— Я и вправду не помню, как все было, но…

— Материнский инстинкт, госпожа Хризштайн, способен толкнуть женщину и на более отчаянные поступки. Вы поймете это, когда сами станете матерью…

Девица сделала резкий шаг к священнику и угрожающе нависла над ним.

— Почему же ее материнский инстинкт не подсказал ей бежать и спасать свое дитя от изверга-отца еще раньше? Почему она преступно подвергала свою дочь опасности, живя рядом с таким человеком? Или же она думала, что он исправится? Милостью Единого? Бесконечной и благодатной?

Девица Хризштайн расхохоталась так, что ее несчастная невольница побледнела, а старик поежился. Далее последовали быстрые вопросы, больше похожие на словесные удары, на которые смятенная женщина едва успевала отвечать.

— В какой руке у тебя был нож, когда ты пришла в себя?

— В левой… кажется…

— Сколько ранений было на теле твоего мужа? Одно-два? Больше?