Чтобы получить отцовское место, Григорий без размышления женился на дочери Мартина Петровича Черноусова, диакона сопковской церкви, спас семью.

Старшего брата Иоанн Тимофеевич не знал куда посадить, чем еще только попотчевать.

– Ваня, да посиди же ты спокойно! – говорил Григорий Тимофеевич, светясь синими глазами. – Что меня угощать – не архиерей.

– Для Иоанна Тимофеевича вы больше чем архиерей, – возразила Анна Гавриловна, – каждый Божий день о вашем здравии молится.

– Здравие мое по летам! – признался глава рода Беллавиных. – Семьдесят стукнуло! Сорок четыре года в священном сане… Ты помнишь, Ваня, когда меня рукополагали?

– Восьмого марта.

– Вот именно! И батюшка наш, незабвенный Тимофей Терентьевич, рукоположен во священника тоже восьмого марта.

– То тебе от батюшки с небес благословение, – сказал младший брат. – Такого радетеля семьи, как ты, редко и на просторах России встретишь.

– Да будет тебе! Нашел подвижника!

– А разве не подвиг?! Матушку, Екатерину Антоновну, взял на содержание – это должное, а с ней – меня, Настасью, Прасковью… Прасковья вышла замуж в Велиж, устроила, кажется, судьбу – на тебе! – овдовела. С младенцем на руках куда податься? А к брату. Брат примет. И принял, обогрел. А тут вторая сестрица, Настасья, с мужем, с двумя детишками явилась: спасай, Гриша, муж место потерял! И всех ты кормил, поил…

– Не больно долго Настасья нахлебничала… Архиерей согласился дать нашей церкви сверхштатного диакона. Помещик-благодетель Никита Григорьевич Алексеев на себя расходы взял.

– А Ольга – двоюродная сестрица? С мачехой не ужилась – тоже под твое теплое крылышко. Ладно бы своего семейства не было: супруга, сын, дочь… Терпеливая у тебя Татьяна Мартиновна.

Григорий Тимофеевич улыбался:

– Тесновато – бывало, а голодно – нет. Кормил нас Господь, как птиц небесных. И Татьяне, матушке, спасибо: ни единого попрека от нее не слышал… Со стороны их семейства тоже ведь и вдовы имелись, и детей надо было учить…

– Татьяна Мартиновна, можно сказать, спасла тебя от тещиного извета…

– Месяц исправляли нравственность черными работами в монастыре… Грех молодости. Татьяне Мартиновне до гробовой доски благодарен. Она спасла семейство. Претерпела, но спасла.

Было дело. Закружилась голова у батюшки. Дворовая девка Татьяна Арсеньева в соблазн ввела. Семейство ее было бабье, вдовье: мать вдова, старшая сестра вдова и еще трое девиц – тронули сердце, помочь пытался и был настигнут дивными взорами любящего юного сердца…

Сопки Григорий Тимофеевич давно покинул, жил в имении богатого помещика. Как только его сын Иван закончил Псковскую семинарию, ушел за штат, уступил свое хлебное место молодому. В домовой церкви служил. Впрочем, жалованье добрый помещик положил ему хорошее – сто двадцать рублей в год. Штатные священники ста рублям были рады.

– Молодые за места не держатся, – не скрыл огорчения Григорий Тимофеевич.

Это относилось к сыну Ивану, тоже покинувшему Сопки.

– Ты Мусоргских знал? – спросил Иоанн.

– Знавал.

– Модест Петрович в композиторы вышел. Его оперу «Борис Годунов» в прошлом году на Мариинской сцене поставили.

– Матушку Модеста Петровича, рабу Юлию, мой Иван хоронил.

– Глухой край, а нет-нет кто-то из наших вдруг и сверкнет звездою.

– Ты про себя скажи, не жалеешь, что из Клина уехал? Ведь под твоим благочинием четырнадцать церквей было, три тысячи прихожан!

– Клинский приход не больно велик. Когда переезжал, было сто двадцать три двора, жителей мужского полу – четыреста семьдесят семь человек, женского – четыреста восемьдесят восемь. Из помещиков – ну, конечно, Голенищевы-Кутузовы, Тулубеевы, Юреньевы. Юреньевы Воскресенскую церковь-то воздвигли. Помещик Иван Данилович – в 1733 году, а его внук, поручик Александр Алексеевич, пристроил холодный придел во имя святителя Николая Угодника.

– А сколько теперь у тебя прихожан?

– Церквей, конечно, не четырнадцать, одна, и людей в приходе меньше, чем в Клину, – вздохнул Иоанн Тимофеевич. – Из купечества, однако, есть прихожане. И сам видишь: дом хороший, усадьба нетесная. Васе ходить учиться через дорогу. Мишенька тоже… Сегодня мал, да не успеешь обернуться, и ему придет пора науки ведать.

– Я благодарю Господа, брат, ежедневно и еженощно: послано нам с тобою священство, как батюшке Тимофею Терентьевичу, царство ему небесное. Бог даст, и дети удостоятся сана. Прадеды – диаконы, отцы и дети – священники, а внучатам в протоиереях ходить… По логике.

– О преосвященстве что же не мечтаешь?

– Преосвященные – монахи. Монахам, будь они митрополитами, я никогда не завидовал… Ты вот смеешься, а я потому горжусь нашим сословием, что всех нас ожидают великие времена, великие деяния. Чувствую – православие одолеет ложь католиков и станет первой религией мира… В Средней Азии Россия стоит ныне твердой ногой… Верю, болгары скоро освободятся из-под басурманского гнета…

– А зачем православию быть первым?.. Да и как ты себе это представляешь? В Индии, в Китае, где живут сотни миллионов людей, – индуизм, буддизм, мусульманство. Все прочие азиатские страны – суннитские или шиитские. Южная Америка – католическая. В Европе – католики, протестанты, в Африке – чего-чего только нет. Там близкая православию – Абиссиния, но зато множество стран мусульманских, языческих, а то и сатанинских. Пусть православие будет Россией, а Россия – православием. Так крепче.

– Православные люди, отец Иван, между прочим, живут и на Аляске, и в самих Северных Штатах. Россия – империя. Ее флаг когда-нибудь будет реять на всех земных материках.

– Господи, никогда не знал, что в тебе живет Александр Македонский пополам с Чингисханом! – Иоанн Тимофеевич окликнул Васю, сидевшего возле окна над толстой церковной книгой, подарком Григория Тимофеевича. – А ну-ка, сын, скажи нам: ты бы хотел, чтобы православие победило все религии мира?

Вася вспыхнул, отложил книгу.

– Смелее, смелее! – ободрил Григорий Тимофеевич. – У нас беседа семейная – не экзамен.

– Хотел бы, – сказал Вася. Он опустил голову, и его щеки запылали еще ярче. – Но это невозможно.

– Да отчего же, если сила есть?! – воскликнул Григорий Тимофеевич.

Вася поднял глаза – два синих оконца.

– От веры не отрекаются. Римские цезари покорили мир, но не смогли перебороть христиан.

Григорий Тимофеевич рассмеялся:

– Ученик Матвея Матвеевича! И все-таки, господа, очень даже приятно чувствовать себя частицей империи, человеком империи.

– По мне, так радость невелика. Православных болгар грабят, убивают, а мы только охаем да ахаем.

– Государь нерешителен.

– А решишься, придется воевать с Англией, с Австрией и уж потом только с Турцией.

– Давно бы пора наломать хвост всей вражьей силе. Вася! – обратился к племяннику Григорий Тимофеевич. – Неужели тебе интересно читать эту старую Псалтырь?

– Да ведь она при патриархе Иосифе напечатана. При царе Михаиле… Сколько людей ее читало до нас.

– Вот именно! – сказал Григорий Тимофеевич. – Добрые книги долго людям служат… А тебе мой наказ: ты нет-нет да и вспоминай, что Василий Иванович Беллавин не просто ученик духовного училища, торопецкий житель, а человек империи. Российской империи.

Преображение. Престольный праздник.

В храме пахнет свежим бельем и осенью. Люди все в новом, в лучшем, и всюду цветы, перед каждой иконой цветы.

Вася следит за солнечным лучом. С утра моросило, и на утрене по храму гуляла дождевая неуютная свежесть.

Пономарь Федул Васильевич, созывая народ на обедню, отзвонил праздник с такою радостью, что беспросветная непогодь вытянулась серыми косяками и понесла эти косяки за горизонт.

Луч, проникший в храм, был несильный, серебряный, но сердце у Васи радостно встрепенулось: Преображение – Свет. И в это время отец диакон возгласил:

– Благослови, владыка.

Батюшка трепещущим от волнения, родным, но преображенным сугубою ответственностью голосом ответил: