___
Часть II. Встреча вторая
Глава 6. Рабочие моменты
– Ты?! – из тени металлических шкафов навстречу Марине шагнул мужчина.
После солнца ее глаза с трудом привыкали к искус-ственному освещению, и мужчина казался незнаком. Челка и обильная щетина скрадывали черты лица, но в голосе слышалась уверенность, а в еле различимой улыбке мере-щилось что-то знакомое:
– Вы?
Вот так сидишь целыми днями, работаешь, учишь-ся, и не знаешь, что в соседних цехах творится, что за люди там работают. «Свои», – инженеры, техники, чертежники, работавшие в одном с Мариной отделе, – для нее уже родны-ми стали. В соседних отделах тоже знакомые были: то в сто-ловой пересечешься, то на субботнике... В другие здания – если случайно по бумажным делам зайдешь. Кто там чем занимается, над чем колдует, – это пусть итээровцы3 вника-ют. Они свои институты позаканчивали, в жизни опреде-лились, им и карты в руки. Марине и так дел хватает: с утра на машинке стучишь, как дятел, в обед поесть надо, в ма-газин сбегать, бабушке позвонить, потом опять за машинку. А машинка – гром! Машинка – зверь! Корпус расшатан, ка-ретка вылетает, клавиши западают. Ей бы в музее стоять, – да на чем же тогда работать? где другую такую умницу-красавицу найдешь?
Вот и приходится чинить да подкручивать. Свободная ми-нутка если и выпадает – в конспекты лезешь: готовишься, повторяешь. Студентам-вечерникам в институте спуску не дают. С лекций домой идешь никакая, а дома – бабушка. Анна Ивановна хоть и старается молодцом держать-ся, виду не подавать, но годы свое берут. И ладно бы годы, – душа у нее молодая, светлая! Здоровье подводит, вот что! Матушка, натура утонченная, аристократичная, – все в ней против дурного да грязного восстает, болезней как огня бо-ится, от санитарии только что в истерики не впадает. А Ма-рине и спокойней от того, что сама все делает: меняет, сти-рает, убирает. Опять же с бабушкой лишний раз поболтать можно. А с утра – опять на работу... Жестковато выходит, но посмотришь на сокурсников: тоже, бедолаги, крутятся. У многих семьи, дети, с жильем сложности, – ничего, справ-ляются, а у Марины и проблем-то серьезных нет, – знай себе учись, а там и с работой устроится, и зарплата повы-ше будет, и бог даст, бабушку подлечить удастся. Так что не время уставать, – делá делать надо.
И делала, и получалось, и не потому что в Марине обнаружилось нечто выдающееся, просто сам мир, от ко-торого она ждала отвращения и возмездия за все свои несо-вершенства, оказался не так уж свиреп, принимал ее такой, как она есть, бестолковой и неидеальной. И было в этом приятии нечто столь крамольное и непозволительное, что лучше б Марине и вовсе чувства утратить, чем до таких озарений докатится. Но пугающее ощущение легкости, од-нажды осветив ей душу, прирастало все новыми всполоха-ми чудесных откровений, все настойчивей призывало по-новому полюбить мир, неожиданно великодушный и щед-рый. Марина влюблялась во все подряд: в улицы, по кото-рым ходила, в шум суеты, в немощную зелень дворов, в свежесть утренних часов и тишину вечеров... И, – что уж было совсем непонятно, – мир отвечал ей тем же. В инсти-туте особого героизма не требовалось, разве что на лекции ходить да зачеты сдавать, – не так сложно, порой увлека-тельно. Итээровцы на работе, студенты и преподаватели в институте, просто случайные прохожие относились к ней с такой благожелательностью, что, будь ее воля, каждому бы спасибо сказала и цветов надарила...
И только Варвара Владимировна, по своей прозор-ливости, по-прежнему на дочь без омерзения смотреть не могла. Мало того, что Мрыська внешне – копия отца, так еще и лгунья, каких свет не знал. С виду девочка при-личная: учится, работает, деньги домой носит, с бабушкой возится, с людьми ладит, а чует материнское сердце недоб-рое, – покажет себя «Мариночка», так покажет, что все сле-зами умоются. Варвара Владимировна боялась и ждала этого: к разговорам дочери прислушивалась, хитрые во-просы задавала, чтоб на лжи подловить (неприятно, а как с ней иначе?) Но Мрыська ее ловушки будто нутром чуя-ла, ни разу не попалась, а то еще глаза выпучит: «Мам, ты прямо скажи, в чем дело-то?» Прямо! А прямо бесполезно: у дочери ж к материнским увещеваниям никакого сочувст-вия! Зубы стиснет, взгляд потупит, стоит, дрожит, и ни сло-ва в ответ не проронит! Не выдержит Варвара Владими-ровна: «Пошла прочь, свинья бессердечная!» Та и уходит. Правда, бабушке всегда отзвонится, скажет, куда уехала и когда вернется, чтоб Анна Ивановна не волновалась. А о ней, Варваре Владимировне, кто подумает? Ей куда идти? с эти-ми страхами, подозрениями, беспомощностью?! К Анне Ивановне? Так та за Мрыську горой: «Напрасно ты так с Ма-риночкой». Будто и не видит, что внученька в папеньку сво-его пошла. Тот Варваре Владимировне всю жизнь искалечил, – сколько крови выпил! – теперь эта растет. Да выросла уж! Каланча эдакая! а душонка мелкая, обывательская, на силь-ные чувства не способная. А ведь сколько сил вложено, чтоб карликовое Мрысь-кино сознание развить, сочувствие к праведному гневу материнскому, к священной ненависти пробудить, да и сама Мрыська к вершинам духа честно приобщиться пы-талась, но только со временем все равно скатываться стала. Что с нее взять? Пэтэушница4 ! Не в смысле вузов и акаде-мий! По сути своей. Такая, где б ни училась, пэтэушницей и останется. Потому, видать, в училище и попала! – подоб-ное к подобному! Словом, поняла Варвара Владимировна, что бесполезно в дочери высокое лелеять, да и махнула на нее рукой. А доченька не слишком и переживала, будто и не страшно ей оказалось уважение Варвары Владимиров-ны потерять. «Коли это начало, что ж дальше-то будет? – думала та, с тревогой косясь на дочь. – Ох, Мрыська! хит-рая: изолгалась, исподличалась. Ничего человеческого в тебе не осталось. Видимость одна».
***
Радость жизни, страх за бабушку, горечь за мать, за ее на отца обиды, мешались в сердце Марины, разрывая душу и не оставляя места для романтики. К тому же одно теплое воспоминание до сих пор хранилось в ее сердце, хранилось на таких глубинах, что, кажется, впору б ему за-быться, – но нет! То ветка акации на глаза попадется, то го-рячим кофе пахнëт, то афиша цирка мелькнет, – и в памяти смутный образ всплывает, подзабытый и лучезарный, слов-но залитый светом, так что лица не разберешь, встретишь – не узнаешь. А тут еще небритость эта...
Непривычная поросль скрывала трогательные дет-ские припухлости на щеках Алексея и придавала его улыбке теней и сдержанности. Взгляд, обесцвеченный холодным мерцанием люминесцентных ламп, казался не таким солнечным, искренним, как прежде.
– А, принесла? Твердушкина я, – подошла к Марине женщина с неприметным лицом, в солидных, круглых, с тя-желой цепочкой, очках, явно ожидавшая «посыльного» с бу-магами; сурово, поверх очков стрельнула взглядом на Ма-рину, на застывшего Алексея; просмотрела бумаги, и гром-ко захлопнув папку, бросила Алексею строгое: «Как жена?»
– Спасибо, хорошо, – пробормотал он в ответ, и еле слышно шепнул Марине: встретимся...
Та, не дослушав, рванула прочь, и только на улице перевела дух: все! угомонись! встретились и встретились! всякое бывает! представь, что это не он, а кто-то похожий на него, – мало ли на свете похожих людей! К тому же сегодняшний Алексей женат. А это – табу. Без объяснений и психологий: табу и все. В конце концов, год в училище, два в институте, – почти три года прошло. И жила себе спокойненько, и знала, что он где-то есть, и ничего, с ума не сходила. Вот и сейчас нечего ерундой маяться, про вся-ких женатых думать, а бумаги, если придется, – и передать с кем-нибудь можно.
