– Не помню, – облегченно выдохнула Марина: может, теперь оставит в покое.
– Жаль. Ты во сне улыбалась... так спокойно, счаст-ливо... Редкое сочетание. Интересное. Обычно, как счастье, так бури, восторги, а у тебя умиротворение, безмятежность такая... Понимаешь?
– Нет. Я ж, когда сплю, себя не вижу, – нахмурилась Марина. Трамвайные сны освежали голову, но не запоми-нались. И уж точно не всегда она во сне улыбается. Матуш-ка, вон, бывает, будит среди ночи, говорит: выражение лица у тебя было плохое, угрюмое, нельзя с таким спать.
Не понравилась Алексею внезапная тусклость в гла-зах девушки. Глаза понравились, а сдавленная тревога, хо-лодное мерцание во взгляде, – не дело это:
– Слушай, а давай в цирк сходим! Как сдашь экзаме-ны, так и сходим, – вдруг пришло ему в голову и он приоб-нял Марину за талию, по-дружески легко и просто.
Та вздрогнула, отвела его руку, но не отодвинулась. Его обаяние и доброта, конечно, обескураживали, но дело было не только в них.
Добрейшая, мудрейшая Анна Ивановна, любимая бабушка и лучший друг Марины, в последнее время силь-но сдала, часто болела, плохо спала, зато продремать могла весь день, так что поболтать с ней случалось все реже, как и с Соней, и с другими подругами, охваченными предэкза-менационной лихорадкой. Варвара Владимировна самозаб-венно утопала в собственных эмоциях и всевозможных сен-сациях, изредка обрушивая на Мрыську (так она называла Марину) страстные монологи о дочернем долге и высоких чувствах. Марина слишком остро откликаясь на общие слова, болезненно, иногда до слез, переживала свое ничто-жество, ненавидела самое себя, предчувствовала беду, и глубоко в душе все больше убеждалась, что такая беда была бы единственно справедливой оценкой ее существованию. Но бывало, сердце съеживалось от такой справедливости, как червяк от укола, в глазах темнело, и душно становилось, – не продохнуть.
И вдруг Алексей, – понять бы, что ему надо? – беззаботный, улыбчивый, сияющий... Такие «солнечные» люди вообще редко встречаются. Варвара Владимировна, например, тоже веселиться любит и смеется задорно, звон-ко, красиво, чуть запрокидывая голову, приоткрывая белые ровные зубы, – а только будто немножко рисуется, как пе-ред зеркалом или камерой, будто не в веселье дело, а в пор-третной убедительности. Оно и понятно, – у красивых жен-щин свое noblesse oblige1 . Зато у Анны Ивановны все насто-ящее: мысли, чувства, жесты, и пошутить она может, и по-смеяться, но то ли ровный нрав, то ли сердечные печали, а в последнее время еще и болезни будто сдерживают ее в моменты веселья. Да если б и были мама с бабушкой натурами «солнечными», Марине ли греться в этом челове-ческом сиянии? Почему ж Алексей не видит, что не ту сво-им солнышком дарит? И как это у него получается? Откуда свет этот берется? Марина пытливо вглядывалась в его лицо, изучая, выискивая, запоминая... Понятно, – никакого нимба нет. Ну, глаза смеются – несколько лучиков у век. Ну, выбрит чисто. Уголки губ ед-ва подрагивают, забавно так, живо, – то ли рождая улыбку, то ли сдерживая ее. И на детских припухлостях блики игра-ют, смешные, трогательные...
– Эй, что с тобой? – тихонько спросил Алексей, ожи-дая увидеть затуманившиеся глаза и разрумянившиеся щеки. Неспроста ж девушка на губы его уставилась. Но смутился, встретив внимательно исследующий взгляд. – Что-то не так?
– Нет, – резко отстранилась Марина, испугавшись собственного интереса. – Все так. Отвлеклась, простите. О чем вы?
– В цирк, говорю, сходим? – он всегда тонко улавли-вал женские эмоции, но девичьих метаний не любил (да и не по возрасту уже!) и молоденьких барышень обходил стороной. А эта прямо зацепила: ладно, улыбка, ладно, гла-зища! Еще и без косметики. Но он уже улавливал тепло ее кожи, почти физически ощущал естественную живость губ (а целоваться он любил и умел) и снова испугал. Чем? И хотя ни азартным, ни упрямым Алексей не был, точно знал, что судьба благосклонна к тем, кто умеет читать ее знаки и не боится следовать им. Цветы лучше собирать там, где они растут, а не в дебрях комплексов и противоречий. – Ты в цирке-то что любишь?
– Зверей люблю, – неверным шепотом ответила Ма-рина. В горле вдруг пересохло: узнать бы, какое оно на вкус, это его солнышко.
– И зверей посмотрим, и фокусников, и клоунов. Да? – спросил Алексей с такой теплотой и нежностью, что мысль о поцелуе показалась вдруг не такой страшной.
Ее одноклассницы давно бегали по свиданиям и болтали на сердечные темы, она же не о чем таком не по-мышляла. Вернее, если и помышляла, то отвлеченно, как о недосягаемом, не преосуществимом для нее в принципе. (О каком счастье можно мечтать, если даже материнского сердца согреть не можешь?)
Но даже в математике встречаются ма-а-аленькие допустимые погрешности. «Случайный поцелуй! пусть по ошибке, по глупости, по недосмотру небес, но пусть он будет, – подумалось ей. – Потом все вернется на круги своя. А пока... пока застрять в этой киношной благости на се-кундочку, почти понарошку». Любой фильм заканчивается, но что-то же остается, зачем-то же мы его смотрим, ей останется память о первом в жизни поцелуе, поцелуе с «сол-нышком»», – и Марина кивнула в ответ.
Алексей чуть не рассмеялся, увидев, как она напряг-лась и сомкнула губы: еще и нецелованная! Сам он к этим французским премудростям лет с пятнадцати приобщился, – повзрослеть торопился. Одни покуривать начали, другие – в гаражах пропадать, а его на деликатное потянуло, тем более что деликатное это по всем углам шушукалось: кто из мальчишек умеет целоваться, а кто только вид делает. (Прежде ему и в голову не приходило, что дела столь со-кровенные вот так запросто со всеми встречными-попе-речными обсуждать можно. Сегодня одной не покажешься, – завтра, глядишь, в сопляки запишут.) О своих печалях другу Толику, соседскому мальчишке, поведал, а у того сестра четырьмя годами старше, но уже взрослую из себя мнила. Она и помогла, научила по дружбе. Кому сказать! никакой романтики, одна физиология. И ничего особен-ного, уникального в том поцелуе не было, – разве что первый. Впрочем, и второй, и третий, и четвертый, – все они были в чем-то уникальны, хотя бы в том, что были вторыми, третьими, четвертыми... И сейчас он беззлобно подтрунивал над собой: «Куда ты лезешь?! Куда? Ты, привыкший к умело, томно подставляющим губы...»
Глава 4. Ближе к классике
– Марин, ты? – донеслось из зарослей акации.
– Соня? – Марина в ужасе оттолкнула Алексея. Хорошо, не матушка!
– Я, я – выбираясь из кустов, отряхивалась девушка в небесно-голубом плаще, с любопытством поглядывая на мужчину рядом с подругой.
– Это Алексей, а это Соня, – представила их Марина и совсем успокоилась. Соня – человек! Сколько книжек про-читано, историй рассказано! Но главное – тайны сердечные. Правда, у Марины их не было, зато у Сони хоть отбавляй. Она хоть и младше, но уже сложившаяся маленькая женщи-на с заметными формами, хорошеньким личиком и каким-никаким личным опытом. Не одна сказка рухнула, не одна драма пережита. И ведет себя Соня по-женски, на юношей без лишних сантиментов смотрит, повадки их знает. Не то что Марина.
– Честь имею, – озорно прищелкнул пятками Алексей.
– Хорошо, если имеете... – строго оглядела его Соня. – А вам, Алеша, сколько лет?
