Митрополит Евлогий вспоминал: когда архиереи и члены Собора возвращались от патриарха в общежитие в Каретном ряду, им встретилась на улице безумная женщина в черных одеждах, с черными космами вокруг лица. Завидев рясы, кричала:
– Недолго! Недолго вам праздновать! Скоро убьют вашего патриарха.
А разве не пророчество – клобук Никона впору пришелся? Клобук низвергнутого патриарха, проведшего долгие годы в дальних монастырях…
А возложение панагий святейшего Иова? Тоже ведь изгнан из Москвы. А принятие креста Гермогена? В Кремле голодом уморен за верность православию и России…
Первые мученики
Патриаршая работа началась для Тихона с утра следующего дня. Был на заседании Собора. Призвал к общему труду на благо Церкви: «Как в живом организме каждый член должен быть на своем месте и содействовать общей работе всего организма, так и в церковном деле».
26 ноября говорил с народом с Лобного места.
27-го – утвердил бывшего архиепископа Финляндского Сергия (Страгородского) епархиальным архиереем Владимира и Шуи по избранию. В этот же день издал указ о возведении в сан митрополита пяти старейших иерархов православной Русской церкви: Антония Харьковского, Арсения Новгородского, Агафангела Ярославского, Иакова Казанского, Сергия Владимирского.
Среди духовенства тотчас пошла гулять шуточка, пущенная Серафимом Тверским: «Какой урожай белых грибов!» Имели в виду белые клобуки митрополитов.
У большевистской власти тоже дел было по горло, преображали белую Россию в красную. Начали с Декретов о мире и земле, отменили национально-религиозные привилегии, уничтожили сословия и гражданскую Табель о рангах.
27 ноября появился Декрет об отмене частной собственности на дома в городах, и в тот же день была арестована главная избирательная комиссия Учредительного собрания.
Через день – новость: в Петрограде взломаны винные погреба, город потонул в пьяном ужасе.
Стали доходить до Москвы известия о восстаниях против самозванной власти. На Дону выступили казаки во главе с Калединым, на юге – Корнилов, на Урале – Дутов.
Большевики, расправляясь с противниками, объявили врагами народа партию кадетов. Косо посматривали и на Собор.
Святейший Тихон старался не привлекать внимания властей. Сообщив восточным патриархам и главам автокефальных православных церквей о восстановлении патриаршества в России и о своем избрании, он только раз заявил светскому миру о себе: поздравил короля Англии со взятием святого града Иерусалима войсками его величества.
Первейшим делом почитал службу и служил: в Знаменском монастыре, в семинарии, в Троицком подворье, в храме Христа Спасителя, в храме Василия Блаженного, в Успенском соборе Кремля в день преставления святителя Петра, пять дней кряду в рождественские дни… Все это только в декабре.
Зима стала на ноги с Матрены![1] Было морозно, бело. Но с зимою пришел голод. В Москве хлеб выдавали по карточкам, в день на человека полагалось четверть фунта. На Сухаревском рынке за фунт черного просили два с полтиной, а то и три рубля. Пуд белой муки стоил сто пятьдесят рублей, бутылка водки – полсотни.
5 декабря в Москве прошли демонстрации в защиту Учредительного собрания, 8-го большевики объявили город на военном положении.
В этот же день Тихону сообщили из Петрограда горькую весть: в Царском Селе во время крестного хода с молением об умиротворении Родины арестован и забит до смерти протоиерей Екатерининского собора отец Иоанн Кочуров.
Сразу вспомнился Чикаго, строительство храма… И вот – мученик, первый мученик новых времен, первый из священства.
Смерть гуляла по России, как в кабаке. В Севастополе матросня перебила адмиралов и офицеров – шестьдесят два покойника.
Убивали казаки, убивали казаков…
А власть посыпала страну декретами.
28 декабря в полночь часовую стрелку перевели на один час назад. Восстановили естественное исчисление времени.
31 декабря газета «Дело народа» опубликовала проект Декрета об отделении Церкви от государства.
Тихон готовился к новогодней проповеди в храме Христа Спасителя. Новый год – новые чаяния. Собирался сказать о единении. Было свежо горькое чувство обиды на грузинских епископов. Только что отправил им послание. Нет бы поддержать Российскую церковь в ее беде, куда там! Поспешили отделиться.
Секретарь вместе с газетой принес указ об утверждении епископа Аляскинского Александра (Немоловского) временным управляющим Алеутской и Северо-Американской епархией. Правящий архиепископ Евдоким (Мещерский) возвращался на родину.
Тихон взял газету.
– Вот уж воистину – с Новым годом!
Секретарь ждал, пока святейший вчитается в текст декрета. Спросил после долгой паузы:
– Что будем делать?
Тихон медленно отложил газету на самый край стола:
– Молиться.
В лице невозмутимость, в глазах покой, но приготовленное почти слово новогоднего приветствия кинул в корзину.
Вошел келейник с саквояжем для облачения.
– Еду служить в Марфо-Мариинскую обитель, – сказал Тихон секретарю.
Во главе обители стояла великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра царицы. Тихона провели в ее келию.
– Простите, святейший! – Настоятельница опустилась на колени перед патриархом. – Не встретила вас. Посмотрите на меня, я опухла от слез. Благословите! Благословите!
Тихон благословил.
– Что стряслось?
Елизавета Федоровна подала газету.
– Это же ограбление! Все, что построено нами, – принадлежит народу, все имущество, даже священные сосуды, – тоже достояние народа.
– Пока что проект… – Тихон тяжело вздохнул. – Впрочем, они быстрые.
– Если все это, – Елизавета Федоровна обвела пространство келии руками, – народное, надо обратиться к народу.
– Ленин и Троцкий – не народ, как не был народом любимец масс Керенский, но именно эти люди вершили и вершат судьбы миллионов. Думаю, слушать нас не будут, а на крестные ходы выставят пулеметы… Но молчать, конечно, мы не станем. Пить чашу – так до самого донышка.
– А знаете, кто готовит Декрет о свободе совести? Иудей Рей-снер. Сведения у меня точные и самые свежие.
– Рейснер? Как не знать. В Вильне лекции читал, славил гений Израилева племени. Я его даже защищал… Это беда.
– Святейший, в Москве все теперь вспомнили о юношеском стихотворении Лермонтова. – Елизавета Федоровна взяла томик полного собрания. – Предсказание…
Настанет год,
России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь…
Это уже свершилось.
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон…
И это свершилось.
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать…
Вместо чумы – тиф, голод в Петербурге, в Москве!
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь – и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
– Плащ с челом? – улыбнулся Тихон. – Господи, какие теперь плащи?
– Но возвышенное чело! Это же Ленин! Самое ужасное, в автографе у Лермонтова есть приписка: «Это мечта».
