Вряд ли Каримберды знал, что именно и когда мой отец говорил о его отце. Но он знал другое: как относился и что говорил о моем отце его отец. Нет, я не имею в виду тех официальных речей, которые Юлдаш-ака Ахунбабаев должен был произносить после ареста отца, тех проклятий и оскорбительных кличек, которые сочиняли ему его «помощники». Да, Ахунбабаев говорил много, вернее, все, что положено, но всю жизнь любил и даже почитал моего отца.
О тридцать седьмом мы с Каримберды не говорили. Мы не вспоминали и тех лет, когда жили забор в забор, они на улице Бухарина, мы — на Уездной, и когда мы учились вместе в первом и втором классе неподалеку от конфетной фабрики «Уртак». Учился Каримберды плохо, хотя и я не блистал. Ему было неинтересно в школе, как это часто бывает со смышлеными ребятами, у которых «своих дел» полно. Учился Каримберды плохо, а человеком вырос хорошим, отличным хозяйственником и прирожденным механизатором. Каримберды — достойный сын своего отца, я убеждался в этом всякий раз, когда после той первой встречи заезжал к нему. Оказалось, что он еще и прекрасный рисовальщик. Он нарисовал меня очень похоже, подробно и смешно.
— Приезжай ко мне в Москву, — всякий раз приглашал я его, и он объяснял мне, что ехать одному ему неловко перед женой и детьми, а ехать всей семьей — денег нет.
— Я в Москве был. Мы все вместе были, помнишь? Наши отцы были живы. А дети сами побывают.
О Каримберды, настоящем узбеке, нужно было бы писать отдельно, но я пишу не о нем.
Мы миновали Фергану и Маргелан, въехали в прекрасную современную колхозную усадьбу, не остановились там, а только чуть притормозили у той чайханы, где Каримберды узнал о моем приезде. Он сам вел машину и, судя по всему, стремился куда-то, к какой-то точке.
Отсутствие мостика не остановило нашего движения. Мы вышли из машины и грузно заскакали через арыки, пошли по меже и наконец остановились. Каримберды стал объяснять мне, что теперь вся эта территория вошла в колхоз имени Ленина, а когда-то именно на этих «картах» был первый в здешних местах колхоз, и назывался он именем Икрамова. «Вот старики, видишь, пойдем туда, они подтвердят». Я не мог противоречить, хотя сказал: «Я верю тебе, зачем подтверждать?» — «Пойдем, пойдем, неужели не понимаешь, они специально пришли, чтобы посмотреть на сына Акмаля-ака. Им очень важно увидеть, что ты живой».
Весной и летом тридцать восьмого года весь Ташкент был заклеен гневными карикатурами на врагов народа. Моего отца изображали чаще всего в виде скорпиона.
Брат мой Амин, сын старшего брата отца, рассказывал:
— Однажды я пошел к ребятам в обсерваторию. Пока из Старого города шел, сто этих скорпионов видел. Потом ребята в обсерватории меня угостили портвейном. Знаешь, с непривычки сильно подействовало. Иду домой, покачиваюсь, по улице Бухарина иду, она тогда Орджоникидзе уже была. Иду, понимаешь, и вижу: возле своего дома сидит на лавочке Юлдаш-ака Ахунбабаев. На лавочке, рядом с милиционером. У него милиционер был узбек, тоже с усами и бородой, они похожи были. Сидят два узбека и беседуют. А вечереет. Я на другую сторону улицы перешел, чтоб они меня не узнали, а он узнал и позвал: «Иди сюда!» Сам знаешь, нельзя было в то время, чтобы взрослый узбек увидел выпившего парня. Это же позор! Это раньше позор был на всю жизнь, если от тебя вином пахло. Я стою красный, а он мне говорит: «Как тебе не стыдно пить, Амин, дорогой, как не стыдно! У тебя такая семья хорошая, такой великий, такой замечательный человек дядя у тебя был, а ты пьешь, позоришь их. Иди, больше не пей!» Ты понимаешь, весь город заклеен: «Икрамов — шпион! Икрамов — скорпион!» А он: «Иди и больше не пей». Не одни мы были, рядом же милиционер сидел, он же мог донести, понимаешь. Я тогда от этих слов сразу трезвый стал. От страха. Понимаешь, я же верил, что шпион, что скорпион.
Прошли годы, идут новые, а я все больше проникаюсь любовью и благодарностью к этому простому узбекскому дехканину из кишлака Жойбазар.
Я рассказал Каримберды про встречу его отца с Амином, он не удивился.
— Отец всегда так говорил дома. Ты знаешь, чего я не могу простить Усману Юсупову? Он не выполнил последнюю волю отца. Пообещал и не выполнил.
Последняя воля всеузбекского старосты, в чем она?
Каримберды рассказал мне, как собрались руководители республики вокруг Ахунбабаева. Мне представилась почему-то конкретная комната в его доме, парадная, где я чаще всего бывал… Там в этой комнате стоял замечательно сделанный макет железнодорожного состава, там Буденный «произвел» меня в комбриги, отцепив со своих петлиц и воткнув в петлицы моей детской гимнастерки по ромбу. Как сейчас вижу эту комнату…
Собрались в этой комнате руководители республики и стали спрашивать, кого Ахунбабаев хотел бы видеть своим преемником. Перечисляли различные кандидатуры.
— Пусть будет любой, но обязательно пусть он будет грамотный.
Каримберды всерьез обижен на тех, кто обманул отца.
— Обещали назначить грамотного, а назначили такого же неграмотного, как отец.
…В книгах и фильмах иногда появляется Юлдаш Ахунбабаев, но это плоская, фанерная фигура, говорящая с акцентом тексты, которые предварительно уже произнес по радио диктор Юрий Левитан. А мне рассказали, как в те страшные годы прибежал к нему один узбекский интеллигент с мольбой о защите: «Из партии исключили, с работы выгнали, теперь каждый день жду, что заберут. На вас одна надежда, Юлдаш-ака. Вы наше солнце, ведь Икрамова забрали, Ходжаева забрали… Вы наше солнце!»
Ахунбабаев показал на люстру: «Как эта люстра, да?»
«Да, конечно, от вас весь свет».
«Я как эта люстра, — подтвердил Ахунбабаев. — Я как эта люстра. А выключатель вон там».
Отец познакомился с Ахунбабаевым в 1920 году, когда был секретарем Ферганского обкома. Входили в эту область четыре нынешние, а центром был город Скобелев, о переименовании которого только еще шли дебаты. Убогие кишлаки, роскошные мазары и мечети, азиатские города и городки с улочками в одну арбу, святые места в горах под чинарами и ореховыми рощами, мавзолеи с малодостоверными легендами о том, кто в них покоится, а в центре всего этого — Скобелев, русский город.
Бывший активист ферганского комсомола Г. С. Ячник, умерший сравнительно недавно в Костроме, аккуратным почерком исписал много страниц, где есть и очень важные строки о моем отце. Замечательные по своей правдивости и памяти на детали письма я получаю из Коканда от А. И. Артемьева. Пожалуй, стоит на основе этих достоверных сведений нарисовать картину.
Барон Николай Александрович Фредерикс приходился племянником бывшему министру двора его императорского величества. В Туркестане побывал еще в чине мичмана, когда путешествовал вместе с дядей. Второе его путешествие по Туркестану было вынужденным и затягивалось до бесконечности. Он часто вспоминал своего первого учителя — Василия Васильевича Верещагина. Свет азиатский, воздух, само солнце получались в его полотнах верно, а вот в жанре учитель бывал не в меру романтичен. Василь Васильич к занятиям молодого барона живописью относился со вниманием и одобрением, хвалил руку и глаз. Редко встречались они, но и те немногие уроки сегодня спасали жизнь барону. И от расстрела спасли, и от голода спасают.
Он стоял перед мольбертом в раздумье. Лицо на холсте ему категорически не нравилось. Он боялся, не сочтет ли заказчик такой портрет карикатурой.
Писал Фредерикс «сухой кистью», быстро, каждое движение оживляло лицо. Прикоснулся к виску — и чуть оттопыренное ухо, существовавшее само по себе, приросло к голове; еще два тычка кистью — и заблестели у Троцкого, отражая невидимый свет, стекла очков.
Рядом на земляном полу стояли вполне готовые портреты Маркса, Энгельса и Ленина. Лучше всех выглядел Маркс, густота шевелюры, мощь бороды и смуглое лицо выделяли его среди прочих.
Заказчик вошел в павильон, поздоровался и молча смотрел на портреты. Николай Александрович знал, что это товарищ Икрамов, но в чинах и должностях нынешних начальников разбирался с трудом. Художник был невысок, изящен лицом и фигурой, сильно поношенные английские ботинки с крагами и сероватые бриджи сидели ладно, белая солдатская рубаха сияла чистотой. Художник чувствовал, что начальник относится к нему с уважением.
