– Здравствуйте, товарищи!

– Привет, мужчина, ты откуда?

– Оттуда, – махнул рукой за спину Виноградов.

– Ну, и как там? – понизил голос Николай Проскурин.

– Пока нормально… Тимур, а ты чего это? – Владимир Александрович заметил, что Максимов, ответив на его рукопожатие, поморщился и непроизвольно потер поясницу.

– Спина, сволочь, болит! Кажется, потянулю.

– Перетрудился парень, – подмигнул Проскурин. – Ну, ты же понимаешь…

Виноградов хотел было что-то сказать, но потом оглянулся на окна Союза писателей и ограничился общим советом:

– Берегите себя, товарищи офицеры. Вы еще пригодитесь великой отечественной литературе.

– Хорошо, постараемся, – пообещал Максимов.

– Может, надо было тебе полежать пару дней? Растирания, прогревания, все такое…

– Нельзя. Сегодня опять обсуждение по Никулину.

– Ах ты черт, я и забыл совсем!

Как известно, любую – даже самую светлую и возвышенную – идею необходимо защищать от тех, кто присваивает себе право воплощать ее в жизнь. Говоря об этом, Карл Маркс, конечно же, имел в виду иезуитов, которые совершили бесчисленные преступления во имя христианства, и католических священников, торговавших отпущением грехов. Однако такое утверждение было вполне применимо и к любой другой ситуации, что показала скандальная история с литературным проектом «Писатель и война».

К очередной годовщине Великой победы городские власти выделили приличные средства на публикацию серии книг, написанных о войне членами Союза писателей. Преимущественное и почетное право участвовать в этой серии предоставлялось, естественно, ветеранам-фронтовикам, а также тем, кто участвовал в боевых действиях более позднего времени.

И действительно, открыла серию потрясающая по своей откровенности, честная и оттого очень страшная книга воспоминаний покойного петербуржского искусствоведа доктора наук Николая Никулина, который почти всю Великую Отечественную войну провел на передовой, в невысоких солдатских чинах. Тираж книги Никулина разошелся мгновенно, после чего городская писательская общественность образовала два непримиримых лагеря. В одном почти сразу же объединились записные ура-патриоты и просто завистливые бездарности, глубоко убежденные в том, что читателю следует узнавать про Великую Отечественную войну исключительно по инструкциям Главного политического управления времен СССР и по вылизанным мемуарам командующих фронтами. В основном этим «фронтовикам-теоретикам» противостояли писатели среднего поколения, послужившие и повидавшие кровь на Кавказе, в Афганистане, в Чечне или даже на Ближнем Востоке, – хотя, справедливости ради, необходимо отметить, что поддержали их и очень многие просто порядочные литераторы.

Кульминации эта история достигла на Международном книжном фестивале, когда словесная дискуссия о том, что следует считать любовью к Родине, едва не переросла в банальный мордобой на глазах у сотен посетителей и журналистов.

В результате власти города и руководство писательской организации постарались по-тихому свернуть любые обсуждения фронтовых записок Николая Никулина. А потом, очень кстати, вдруг выяснилось, что на серию «Писатель и война» Смольный выделил денег значительно меньше, чем было объявлено. Да и деньги эти уже как-то сами собой разошлись – на издание книг, наподобие воспоминаний «блокадных детей» сорок пятого года рождения, и «пронзительной военной прозы» какого-нибудь литературного руководителя, вроде не служившего в армии Валерия Протопопова или, скажем, Сорокина.

В результате серию заметно сократили – и не только по выпускам, но и по тиражам. Причем по какому-то странному совпадению сокращение это произошло прежде всего за счет книг тех авторов, которые активно отстаивали право каждого рассказать о войне свою правду, вроде романа кадрового офицера Тимура Максимова или очерков отчаянного «афганца» Сергея Гуляева…

Тем не менее ожесточенная полемика в писательской среде по поводу произведений Николая Никулина до конца не утихла, то и дело подогреваясь очередным доносом на покойного ветерана или каким-нибудь мерзким открытым письмом в «Литературную газету».

– Пойдешь с нами? – предложил Проскурин.

– Нет, – Владимир Александрович отрицательно покачал головой.

– Боишься? – уточнил Тимур Максимов.

– Нет. Другие дела, извините.

– Ладно, ты же у нас адвокат, занятой человек, – кивнул Проскурин. – Все-таки позвони потом что и как. Держи в курсе. Да, кстати…

Однако разговор пришлось прервать на полуслове:

– Минуточку!

Услышав поднадоевшую задень мелодию вызова, Виноградов достал из кармана мобильник. Номер снова был незнакомый, не обозначенный в памяти телефона.

– Слушаю вас.

– Здравствуйте, Владимир Александрович! – поприветствовал его приятный баритон.

– Добрый день.

– Это вас беспокоят из интернет-издания «МОЙКА.РУ».

– Добрый день, дорогая Анфиса.

– Почему вы меня так называете? – удивился невидимый собеседник.

– А почему вы свои публикации подписываетесь женским псевдонимом? – вопросом на вопрос ответил Виноградов. Приложив палец к губам, он показал приятелям, что разговор очень важный и не терпящий отлагательства.

– Ну, что поделаешь, специфика расследования… – без тени смущения заявил корреспондент. – Тогда не будем понапрасну тратить время. Раз уж вы все равно уже догадались, на какую тему будет интервью.

– Я не даю заочных интервью, тем более по телефону.

– Я готов и подъехать, куда скажете.

Профессиональному напору журналиста можно было только позавидовать.

– Назовите мне хоть одну причину, по которой я соглашусь с вами встретиться.

Собеседник задумался на мгновение.

– А может быть, тогда дадите комментарий?

– На какую тему?

– Владимир Александрович, мне потребуется всего лишь простой комментарий такого известного профессионала, как вы. К тому же почти очевидца произошедшего… – Собеседник обрушил на Виноградова поток слов, применяя надежное старое правило: чем дольше тянется разговор, тем труднее его оборвать: – Видите ли, в материалах полицейской проверки имеется два существенных противоречия. Во-первых, дверь склада открывается внутрь помещения. Если верить протоколу осмотра места происшествия и объяснениям сторожа, он лежал до утра без сознания там, где свалился: прямо у выхода. Да, но как же тогда выносили похищенную литературу, если он подпирал эту дверь своим собственным телом? Вы меня слушаете, Владимир Александрович?

– Да, конечно.

– И что скажете по этому поводу?

– А какое второе противоречие?

– Свидетели, с которыми я говорил, видели во дворе только светлый микроавтобус. Но заявленные в отчетах типографии тиражи отпечатанных книг просто-напросто не могли бы в него поместиться! Для того чтобы вывезти все, что оставалось на складе по документам, нужен был настоящий большой грузовик, если даже не целая фура.

– Возможно, свидетели ошибаются?

– Всякое бывает, – согласился журналист.

– Да, всякое бывает… – повторил вслед за ним Виноградов. И внезапно заторопился: – Ой, простите, мне надо бежать! Не могу разговаривать, извините, пожалуйста!

После этого Владимир Александрович дал отбой. Динамик мобильного телефона был достаточно сильный, и по лицам приятелей он догадался, что те слышали если не весь разговор, то значительную его часть.

– Ну, и что скажете?

– Он ведь перезвонит сейчас, – напомнил Николай Проскурин.

– Нет. Не думаю.

– А как же твои комментарии?

– Да нужны они этим ребятам, как… лысому расческа! – Виноградов убрал телефон.

– Тогда зачем было звонить?

– Не знаю.

– Может, это какой-нибудь провокатор? – Тимур Максимов обернулся и многозначительно посмотрел на окна Дома писателей.

– А может, и наоборот, помочь хотели…

– Владимир Александрович, ты еще веришь в добрых журналистов?

– Я верю в чудеса, – пожал плечами Виноградов.