Я примерно могла себе вообразить себя такую, но вот чего я никак не могла себе представить, так это хохочущих маму и папу. Так бывает: кто-то рассказывает о своем путешествии в далекую и сказочно прекрасную страну, а когда сама туда приезжаешь, постоянно стоит мерзкая погода и все хорошие места закрыты. Мне на ум пришел фильм, в котором сейчас снималась сестра: иногда собственная жизнь казалась мне только эпизодом чужих жизней. Ее можно было вырезать или, наоборот, вклеить, но собственного смысла она не имела.

– Это же не из-за пятисот долларов, правда? – наконец сказала я.

Линетт долго молчала. Потом я услышала очередной ее глубокий вздох.

– Если тебе нужно будет раньше оказаться дома, – сказала она, – просто дай нам знать.

Пять минут назад я больше всего на свете хотела остаться в Лос-Анджелесе на все лето, но, чем дольше я говорила с Линетт, тем меньше эта перспектива напоминала райскую жизнь. Наверное, мне хотелось, чтобы дом обрел реальность. Чтобы можно было просто взять и полететь на самолете, и оказаться дома, и увидеть, что это правильно, и что теперь все будет хорошо. Но на деле все было совсем не так, и, думаю, мы с Линетт обе это понимали.

– Ладно, – сказала я. – Можно я буду посылать Бёрчу фотографии?

– Конечно. Ты можешь посылать ему все, что захочешь.

Когда наш разговор закончился, телефон продолжал работать, но мне не хотелось никому звонить. Мне вообще как-то ничего не хотелось. Я просто сидела и смотрела в окно, большое, распахнутое настежь окно, и думала: как было бы прекрасно, если бы где-то там, вдали, существовало место, где я могла бы спокойно приземлиться.

Утром меня разбудил грохот мусорных контейнеров. Было без четверти семь. Сестра уже мылась в душе. Какое приятное открытие: там, снаружи, есть и другие формы жизни, а не только маньяки, которые крадутся в ночи к твоему дому, чтобы приклеить письмо на дверь. Сестра жила на такой улице, где все дома обсажены густым кустарником и огорожены, чтоб частные бассейны и теннисные корты были надежно укрыты от посторонних глаз. Машины, конечно, по улицам время от времени ездили, но в доброй половине домов свет зажигался словно бы просто по велению установленных таймеров, а гаражи всегда стояли закрытыми, – сезон еще не начался. Вокруг красиво, но вот добрососедские отношения как-то особо не с кем заводить.

Я проверила электронную почту и обнаружила письмо от учителя по истории; Линетт меня вчера предупреждала, что он напишет. Мистеру Хейгуду было примерно несколько миллионов лет, и он читал факультативный курс, а мне как раз разрешили выбрать себе один. Я и выбрала «Историю и культуру», служившую прекрасным законным поводом читать книги, смотреть кино и рассуждать об Америке. Мистер Хейгуд был абсолютно лысым, вечно носил рубашки поло, через которые просвечивал пупок, но умел превратить историю в предмет в тысячу раз менее занудный, чем на обязательных уроках. Когда мы проходили 1920-е, он ввел запрет на мобильные телефоны, вынудив половину класса сделаться стукачами. А потом задал нам прочитать «Великого Гэтсби». Почти весь год мы обсуждали такие вещи, как красная угроза и американская мечта, или спорили, правда ли, что Америка настолько великая страна, как принято считать. Отец Дун говорил, что в моей школе все учителя – коммунисты. Делия, которая тоже в свое время училась у мистера Хейгуда, считала его жертвой пьяного зачатия.

Сначала мне показалось, что в письме нет никакого вложения, – то ли ошибка, то ли академически изящное поздравление с выходом на свободу. Но потом я увидела два предложения: «Поговори со мной о событии, которое произошло в Америке за последние пятьдесят лет и по-настоящему ее изменило». Пф-ф, это даже слишком просто. Здравствуй, одиннадцатое сентября. «И раз уж ты в Лос-Анджелесе, расскажи мне, чем он так хорош». Вот почему я не хотела переходить в новую школу. Мистер Хейгуд не боялся задавать вопросы, на которые по-настоящему интересно отвечать.

Мистер Хейгуд всегда нам говорил, что не следует бояться ни мыслей, ни слов, ни того, что нас смущает или беспокоит, как в кино и в новостях, так и в школьной жизни. Когда мы закончили читать «Великого Гэтсби», на последнем занятии он, с хитроватым и лукавым видом, изрек: «Раз уж мы говорим о всяких запретных вещах, спрошу вот о чем: может ли такое быть, что Ник Каррауэй был влюблен в Гэтсби?» Половина класса начала откровенно хихикать, хотя ничего смешного тут не было. Формально у меня две матери, и всем одноклассникам я могу твердо заявить, что это очень мало походит на эстрадную комедию. А мистер Хейгуд просто дождался, пока стихнет смех, и под конец обсуждения мы уже всерьез призадумались: а может статься, он и прав. Ведь Гэтсби несомненно был много интереснее, чем Дейзи или, скажем, та знаменитая гольфистка, которая постоянно околачивалась вокруг и притворялась романтической героиней.

В той школе, где училась Дун и куда я должна была отправиться будущей осенью, не было ничего похожего на курс мистера Хейгуда. Просто родители решили, что плата за частную школу – пустая трата денег, которые и так-то вечно улетучиваются, не успеешь и глазом моргнуть. Я знала, какие книги читает в школе Дун: страшная скукотища, получившая одобрение властей штата Атланта. Она мне все время рассказывала, как запретили очередную книгу, потому что кто-нибудь из родителей вдруг решил, что, если его ребенок прочтет слова «черт возьми» или «козявка», то это будет вопиющим безобразием. И там постоянно происходила такого рода чушь. Дун уверяла меня, что в их школьной библиотеке осталась только детско-юношеская литература, будто написанная плюшевым динозавриком Барни. Нет уж, увольте. И там точно никто не станет обсуждать с учениками ориентацию Гэтсби. Не в этой жизни.

– Потом поразмыслишь, – сказала сестра, показывая на дверь. – Пошевеливайся. Быстренько.

Ее бойфренд вернулся, и она вся так и пылала.

За ночь «БМВ» исчез, а на подъездной дорожке возле дома вместо него материализовался «фольксваген-джетта», тот самый, который мама продала сестре, когда родился Бёрч. Делия ни словом не обмолвилась о резкой смене типа автотранспорта, а я и спрашивать не стала. Внутри машина оказалась страшно прокуренной. Делия попрыскала каким-то парфюмом с запахом средства для мытья окон, распустила волосы и еще раз нанесла на губы помаду цвета спелой сливы. Судя по всему, пока я еще спала, она успела сгонять на съемки к Роджеру, а там она всегда убирала макияж. Может, моя сестра и не настоящий зомби, я не знаю, но она определенно никогда не спит.

– Думаю, тебе следует рассмотреть предложение Роджера, – сказала она.

– Да что ты? А я вот думаю, что тебе пора прекратить «рассматривать предложения» Роджера, или как вы там с ним называете то, чем вы занимаетесь. Он ведь даже не понимает, что́ снимает. Зачем ты вообще с ним связалась? Он же идиот. Неужели ты до сих пор не поняла? Он, может, спит и видит, что он сам – настоящий Чарльз Мэнсон. А ты знаешь, что если кто-нибудь из девушек носил очки, Мэнсон снимал их и топтал ногами? По его мнению, они все должны были быть «естественными». Ты это знаешь? Он был не просто психопатом, он еще был скотиной, самой настоящей. Кому какое дело, почему его слушали и слушались?

Сестра резко пресекла мои рассуждения, точно мафиозный босс:

– А я и не говорю, что тебе надо погружаться в жизнь Чарльза Мэнсона. Я тебе говорю, что это отличное бизнес-предложение. Тебе известно, что на телевидении некоторым сценаристам едва исполнилось семнадцать? А когда выйдет фильм Роджера, это послужит тебе прекрасной рекомендацией. Роджер вхож во многие места. Это, конечно, не твоего ума дело, но мы с ним перестали спать как минимум за год до того, как расстались. Он даже думает, что ему, возможно, нравятся мужчины. Поняла? Теперь ты довольна?

Мне хотелось сказать «ура», но не из-за этой подробности про мужчин, а из-за того, что моя сестра и Роджер… короче, ура. Мысль об их сексе меня травмировала, но потом я подумала, что она, возможно, повторяет путь нашей мамы, только наоборот, и эта мысль травмировала уже вдвойне. Психотравматическое действие третьей степени.