– Потому что все знают, что ты – известная пианистка.

– Но как ты понял, что я пойду туда сегодня? – я скрестила руки. Теперь он казался Мартином Пересмешником, а не просто Мартином.

– Я видел, как ты ушла. Я шел в свое общежитие и заметил тебя во дворе. Я не хотел, чтобы ты шла одна.

– Я в порядке, – возразила я.

– Я знаю. Ты крепкая.

– Крепкая? С чего ты взял, что я крепкая?

– Нужно быть крепкой, чтобы бороться за то, что верно, – сказал он.

– Разве я этим занимаюсь?

Он уверенно кивнул, его взгляд был решительным.

– Да. Боже, да.

Я опустила взгляд на землю.

– Эй, – тихо сказал он. – Мне жаль, что ты пережила это. Мне жаль, что это произошло. И я знаю, что было непросто рассказать друзьям, нам или мне, единственному парню там, хоть я был на концерте.

– Погоди. Так они не смогут взять мое дело? Не помешает то, что ты был там в ту ночь?

Он быстро покачал головой.

– Нет. Это не помешает. Я говорил Эми до встречи.

– О, – я поняла, что его разговор с Эми мог быть еще одной частью протокола Пересмешников.

– В любом случае я надеюсь, что ты теперь не стесняешься меня. Потому что не нужно.

Он читал мои мысли?

– Как ты понял, что я такое ощущаю? – спросила я.

Он слабо улыбнулся. Его глаза загорелись, хоть было темно. Дело явно было в зеленых вкраплениях. Я хотела бы себе такие. Мои глаза были просто карими.

– Я почувствовал это и захотел сказать. И мы уже друзья. Потому я хочу проводить тебя к актовому залу. Можно?

Я поняла, что он спрашивал, потому что был из тех парней, которые при виде девушки ночью не нападали на нее, не насмехались и ничего не предпринимали, а просто спрашивали, можно ли проводить ее. Он был не таким, как Картер. Выше остальных.

– Как там птицы? – спросила я, когда мы зашагали.

Он улыбнулся, поднял указательный палец и понизил голос.

– Запомни мои слова, Алекс. Однажды сойки захватят мир. Они будут нашими хозяевами, лидерами, и мы будем им преклоняться.

Я представила синюю сойку в Овальном кабинете, в маленьком сером костюме и в галстуке в красно–синюю полоску. Его пернатая голова была опущена, он думал над отчетом, который его секретарь – кардинал – оставил на столе рано утром. Сойка взял серебряную ручку, обхватил ее крылом, а слуга – человек – принес поднос с чаем и печеньем, нет, червями, и опустил рядом с птицей–президентом. Я рассмеялась над сценой в моей голове и Мартином, подавшим идею. Мне нравилось, как он мог от серьезного переходить к забавному за миг, понимая, что именно в тот момент было необходимым.

– Я буду считать, что меня предупредили, что синяя сойка всех захватит.

– Это кустарниковая сойка. И никому не говорил о моих теориях заговора, ладно? Они могут подумать, что я безумен, – сказал он, покрутив пальцем у виска, показывая чокнутого.

– Твой секрет с сойками я сохраню, – игриво сказала я, но это быстро пропало, когда я подумала, что моя тайна перестала быть тайной. Он знал, Т.С. знала, Майя знала, Пересмешники знали. Если я пройду тот суд, узнает больше людей. Все узнают. – Спасибо, Мартин, – сказала я у двери актового зала. Там будет открыто. Как всегда. Так было в Фемиде. Но я не пригласила его войти, а он не просил об этом.

– Я тут подожду, – он указал на толстый дуб в тридцати футах от двери, ветки уже были голыми. – Я посижу на траве, закончу ставить французские глаголы в давнопрошедшее время, а когда ты закончишь, сделаешь вид, что встретила меня впервые за ночь, а не что я тебя ждал. И я провожу тебя обратно.

– Но тут холодно, – сказала я.

– Я утеплился, – он указал на свой флисовый свитер.

– Ты не обязан меня ждать, – сказала я.

– Знаю, – отозвался он.

– Ты не обязан, – повторила я.

– Но я хочу. Я буду тут, ладно?

Я кивнула и прошла в актовый зал. Там было тихо, темно, он был моим, и я не включила свет, чтобы не привлечь внимание остальных, что я была тут. Я могла играть без света. Я прогнала все лишнее из головы. Эми, Илана, Пол Око, ресивер, Бесчестные, театральный кружок, моя сестра, яблоко на ужин, та ночь, даже Мартин под деревом на холодной и твердой земле, – все это стало паром. Я устроилась за пианино в своем убежище. Это был дом, это была я. Это я делала. Это была я до, во время и после той ночи.

Скоро меня ожидало выступление с Джонсом с Моцартом. Соната для скрипки и пианино №35. Я закрыла глаза и оттачивала свою часть. Начало я знала хорошо, вторую часть – на уровне эксперта. Третий кусочек я знала, но могло быть лучше. Я мысленно отметила, что нужно было обсудить это с учителем музыки. Когда я закончила, мне стало лучше, я расслабилась, сосредоточилась. Казалось, я могла всю ночь играть и не устать. И я вернулась к своей любимой «Оде к радости».

Мой средний палец нажал на ми, и я услышала, как она играла в ту ночь, и я вернулась во времени.

– Мм… – шептал голос у моего уха. Или в моем рту. Я не была уверена. Наверное, во рту. Там был его язык. Его язык проникал в мой рот, касался моего языка. Мне не нравились глубокие поцелуи. Мне нравились поцелуи губами, с нежными губами как у Дэниела, а не языками, которые вели себя как хотели. – Вернемся в мою комнату, – сказал он.

Эта идея звучала логично. Она звучала как продуманный план. Он встал и потянулся к моей руке. Я споткнулась, вставая, и он сжал мою руку крепче, а потом повел из комнаты в коридор, а потом и к задней лестнице.

– Уже поздно, так что нужно быть осторожными, – сказал он.

– Верно. Осторожно, – согласилась я, сжимая перила, спускаясь по лестнице.

Мы оказались снаружи за Ричардсон–холом. Мне так казалось. Было темно, ночь, и воздух был свежим. На миг в моей голове прояснилось. Я глубоко вдохнула свежий воздух. И я поняла, что не хотела в его комнату. Я не хотела идти. Я хотела добраться до своей кровати и упасть навеки.

– Эм, я пойду к себе, – выдавила я. Слова прилипали к горлу. Он, похоже, меня не услышал. – Картер, я хочу вернуться, – сказала я громче.

Он не отвечал. Он крепче сжал мою руку, так сильно, что мои костяшки ощущались как глина в его большой ладони. Я была как собака на поводке, упиралась, но хозяин упрямо шел вперед.

Собака не победила. Собака не может победить. Хозяин все равно поведет ее за собой. Я хотела залаять. Или укусить.

– Тебе понравится в моей комнате, – он не слушал меня. – У меня есть «Ода к радости».

Я играла быстрее, сильнее, будто «Ода к Радости» была телефоном, которым я хотела бросить в стену. Я играла так, словно мама сказала, что я не смогу выходить никуда месяц, и я злилась на нее так, что взяла телефон и швырнула им в стену. И батарея выпала, а телефон умер. И моя мама сказала, что вычтет это из моих карманных денег – деньги на новый телефон – ведь этот не удалось починить. Но мне было все равно, ведь было так приятно бросить его и разбить.

Было так приятно играть с силой и яростно, ведь я злилась на то, что произошло, пока я спала. И я злилась на Бетховена. Моя музыка теперь была заражена. Мое средство побега было испорчено. Одно дело, когда воспоминания встрепенулись, когда Т.С. упомянула Бетховена, как в Комнате капитанов, другое – когда Картер проникает в мое пианино, мою музыку, мой дом.

Я закрыла клавиши крышкой, ноты звучали отдаленным воплем в ночи. Но этого для меня было мало. Моего больше не было. У меня ничего не осталось из–за той ночи.

Я подняла крышку, стиснула зубы, нажала на первую ноту – ми – чтобы снова испытать кошмар. Я давила с силой.

Выкуси.

Но воспоминания молчали.

Боишься, пианино? Думаешь, я не справлюсь? Давай еще раз.

Я надавила на ми сильнее, выливая всю злость, граничащую с ураганом.

Все еще только нота.

Давай. Покажи больше. Покажи все о той ночи.

Я ударила ладонью по пианино, сжала ее в кулак и ударила по клавишам. Я била снова и снова. Я могла подчинить это пианино. Я могла научить его не шутить со мной. Ноты кричали, но я не прекращала. Они рыдали, молили о пощаде, но я не закончила.