Осколки стекла и горячее масло могли бы сильно изменить его лицо, но де Седонья успел выхватить меч и парировать удар – фонарь разбился, погрузив камеру в темноту. Риччи отбросила обломки и, не обращая внимания на боль от ожогов, попыталась наброситься на адмирала с голыми руками, но тот отступил в противоположный угол, куда ее не пускала цепь от наручников, прикованная к вбитому в каменный пол кольцу.

На крик де Седоньи примчались охранники и с помощью алебард заставили уже Риччи забиться в угол. Адмирал ушел очень раздраженным и злым.

«Этого не может быть», – повторяла себе Риччи, свернувшись в комок на грязной подстилке. – «Этого всего не может быть. Но оно так похоже на реальность… Тогда чем же было мое освобождение и наше плаванье?»

Она не знала ответа. Она узнала много нового и сверхъестественного за последнее время, но даже краем уха не слышала о чем-то подобном.

«Может быть, это был всего лишь сон?» – шепнул в ее голове предательский голос.

***

На следующий день ее выставили на арену. Риччи убила бандита-здоровяка, разделалась со следующим противником, который перед смертью успел раздробить ей колено, но вместо Стефа против нее выставили здоровенного негра с множеством шрамов, белеющих на его антрацитовой коже, и узкой набедренной повязке.

Несмотря на то, что Риччи не просто видела голову Стефа, а провела с ней в одной камере всю ночь, она до последнего мгновения надеялась, что он выйдет против нее на арене. Теперь и эта надежда была разрушена появлением раба-бунтовщика.

Тесаком с зазубренным лезвием он вытащил из Риччи несколько метров кишок прежде, чем она, свалившись на песок, нанесла несколько глубоких ударов снизу вверх в область его паха, и оставила его медленно умирать от кровотечения.

Даже от столь ужасающе выглядящих ран она не могла умереть, но болели они адски и заживали из-за кандалов крайне медленно. Но и со вскрытой брюшной полостью, неспособная наступить на левую ногу, она продолжала сражаться.

– Капитан Рейнер? – окрикнул ее тот, кто вышел на арену, и Риччи, не поднимая головы, узнавая этот голос.

– Привет, Джозеф, – сказала она без всякого выражения. Она испытывала слишком много боли, чтобы испытывать еще и эмоции.

– «Привет, Джозеф»?! Это все, что ты можешь сказать после того, когда мы по твоей вине очутилась в полной заднице? Они потопили «Барракуду», ты об этом знаешь?

– Знаю, – кивнул Риччи. – Адмирал мне сказал.

– А ты знаешь, что мы сами сдались? Что испашек было в десять раз больше? Что половину из нас они все равно перебили для веселья, а остальных притащили сюда, чтобы мы разбивали головы друг другу им на потеху? Что я последний живой из твоей команды? Что я убил твоего приятеля-боцмана на арене, и он даже не сопротивлялся? А что они сделали с нашей красоткой-квартирмейстером перед тем, как убить ее, ты знаешь? Все твои друзья-офицеры мертвы, и кто в этом виноват?! Во всем этом?! Ты! Ты и только ты!

– Замолчи, – шепнула Риччи, проводя по потрескавшимся губам сухим языком.

Он подходил все ближе и ближе, выкрикивая обвинения и ругательства, ругательства и обвинения. Очевидно, состояние Риччи ввело его в заблуждение, он не знал, насколько живучи и выносливы Вернувшиеся.

– Если бы не ты, все они жили бы себе припеваючи. Но ты ведьма, ты несешь смерть. Знал бы, держался от тебя подальше! На твоей совести смерти двадцати пяти отличных парней! Только на твоей!

Риччи ударила его мечом, желая лишь того, чтобы он замолчал. Но даже корчась на песке в смертельной агонии, Джозеф продолжал шептать:

– Это все твоя вина.

Она молча слушала, как адмирал де Седонья объявляет ее победительницей и неискренне жалеет о том, что не может отпустить ее, поскольку Святая Инквизиция имеет к ней вопросы. Риччи без протестов позволила отвести себя обратно в камеру.

Де Седонья оставил ей молитвенник Берта, то ли не обнаружив стилет, то ли нарочно. Риччи удалось с его помощью освободиться от цепи, приковывающей ее к полу, и напасть на принесшего еду охранника. Но другие подоспевшие солдаты обезоружили ее и загнали обратно в камеру.

Джозеф Кинн нанес ей самую страшную рану – прямо в сердце. Но вопреки всему, даже полному отсутствию надежды, она продолжала жить.

***

Проведенные с представителями Святой Инквизиции дни запомнились ей калейдоскопом боли. Они не пытались развязать ей язык – по-видимому, она не знала ничего, что их интересовало. Они пытались убить ее всеми способами, которые знали. У них не получилось.

– Жизнь ведьмы зависит лишь от воли демона, давшего ей силу, и от нее самой, – сказала одна из безликих фигур в черных капюшонах. – Почему ты так цепляешься за этот мир, ведьма? – спросил он Риччи. – Мы больше не дадим тебе разгуливать по нему безнаказанно.

Риччи не ответила ему – язык для разговоров слишком болел.

«Я должна отомстить тому, из-за кого все это произошло», – думала она. – «Я выберусь отсюда, и перегрызу глотку адмиралу де Седонья. Или, по крайней мере, не дам ему испытать торжество над моим бездыханным телом».

Ее больше не водили в пыточную. Через пару недель, когда раны Риччи затянулись, к ней пришел незнакомый человек в адмиральском мундире. Его сопровождали двое солдат с алебардами.

– Значит, ты и есть пойманная адмиралом де Седонья ведьма? – спросил он, смотря на нее со смесью брезгливости и ужаса.

– Да. А где же сам де Седонья? – хмыкнула Риччи хрипло. – Почему не проводит для вас экскурсию?

– Адмирал де Седонья героически погиб в сражении с английским отродьем, капитаном Айришем.

«Можно поздравить Айриша», – подумала Риччи без радости или ярости. – «Или убить его за то, что он убил моего врага».

– Но его вице-адмирал привез в Картахену головы и самого капитана Айриша, и его предателя-старпома, – продолжил новый адмирал. – Кажется, ты их знала.

Риччи кивнула.

Теперь не осталось ни одного человека, чья судьба была бы ей не безразлична. Риччи могла кинуться на ближнего солдата – длина цепи позволяла – выхватить у него из рук алебарду и раздробить ею себе голову, покончив со всем этим разом.

Но она осталась сидеть в своих цепях смирно.

***

Больше к ней никто не приходил. Никого не пугали ее видом, и даже инквизиторы забыли про ее существование. Только раз в сутки охранник приносил ей миску мерзкой похлебки.

Никто не оставлял больше оружия в ее камере и не предлагал легкого выхода из положения, но Риччи не нуждалась в этом: она осознала, что даже ее практически купированных сил хватит для того, чтобы остановить собственное сердце.

На двухтысячный или двадцатитысячный, или – с большей вероятностью – не имеющий круглого числа день ее заключения вошедший в камеру стражник с миской баланды обнаружил глиняные осколки на полу и засохшую кровь на запястьях узницы.

– Ты все-таки решила взять грех на свою отсутствующую душу? – заговорил он, впервые за все время службы. – Чего же тебе не хватило? Решимости?

– Реальности, – ответила Риччи, подняв голову. В ясных ее глазах хватило бы безумия на целую психическую больницу. – Но я не собираюсь разговаривать с человеком, который существует лишь в моем воображении.

– Ты сошла с ума, – хмыкнул охранник. – Пожалуй, стоит кого-нибудь позвать.

– Ты допустил несколько ошибок, – продолжила Риччи, глядя сквозь него. – Во-первых, ты показал мне головы именно Стефа и Берта. Если мое освобождение было лишь сном, то почему оно совпало в этой не слишком очевидной детали с якобы-реальностью?

Охранник остановился, глядя на нее, как на сумасшедшую и не слишком, по-видимому, ее понимая.

– Во-вторых, ты сказал мне, что мой меч пошел ко дну. Мой «замечательный» меч. Де Седонья не знал о том, что мое оружие необычно. И если уж он захватил мой корабль, то почему не похвастался им передо мной?

– Прекрати нести чушь!

– Ты знаешь, о чем я говорю. В-третьих, Джозеф Кинн на арене говорил слишком много и о многом. В-четвертых, ты схалтурил с охранником. Я плохо запоминаю лица, но не голоса. Это один из тех стражников, что посадили меня в эту тюрьму. И за все эти годы он ничуть не изменился.