И, видя, как поникли широкие плечи новгородца, уже спокойнее сказал:

– Приму сватов лишь в том случае, коли сватать сам великий князь сподобится или ты князем станешь. И то решать Ростиславушке. Поперёк её слова не пойду… Старшая дочь любя замуж пошла, и младшенькой такая же судьба уготована.

– Я богат… Ни в чем нуждаться не будет… – начал было Ярослав, но боярин, нахмурив брови, строго сказал:

– Моё слово твёрдо! Другова не будет! А теперь иди с богом!

Словно отхлестали плеткой по голому телу. Каждое слово, произнесённое боярином, жгло.

«Что делать? Ехать ли в Новгород?.. Но что ждёт меня там? – размышлял Ярослав, медленно бредя по Владимиру, никого не видя и ничего не слыша. – Отец писал, что невесту для меня сыскал… Дело за свадебкой… Да на кой мне женка, коли душа горит. Может, приколдовала… Девка бойкая, с неё станется… Вон как сердце болит, а боль сладкая».

Ярослав решил не возвращаться в Новгород. Из Владимира в Нижний Новгород шёл обоз с товаром братьев-купцов Игната и Первуна Мигунов, чтобы по первой воде отправиться вниз по Волге. К ним и напросился в попутчики гридь великого князя нижегородского Ярослав.

Обоз полз медленно, с длительными остановками на пережидание метелей и отдых лошадям. Спешить было некуда. Конец марта застал владимирцев на подходе к Нижнему Новгороду. Заскучавший было Ярослав оживился: за последние годы этот красивый город на месте слияния Оки и Волги стал ему близок.

В этот морозный и солнечный день ничего не предвещало беды. Дорога была накатана, чувствовалось приближение города и окончание пути. Как вдруг на одной из остановок на обозников напала ватага разбойных. Мужиков было много: обозлённых, оголодавших, отчаянных. Нанятые для охраны обоза ратники пали первыми, ибо на каждого приходилось по нескольку нападавших. Остальных повязали. Долго не могли справиться с Ярославом, но и того угомонили жердиной по голове. Пленённых, погрузив на двое саней, повезли в сторону от наезженной дороги. Только поздним вечером остановились в какой-то богом забытой лесной деревушке. Сторожко, по одному освобождая от пут, спустили в поруб. В земляной яме было душно, темно, пахло потом и испражнениями. Видно, место это не пустовало.

Ярослава подташнивало, кружилась голова, было досадно и стыдно, что свои же нижегородские мужики пограбили обоз. В порубе было тесно. Братья Мигуны перешептывались, подсчитывая потери товара, кто-то молился, остальные молчали, каждый, переживая пленение по-своему.

Утром крышку лаза откинули, и в проеме показалась взлохмаченная голова одного из разбойных.

– Примай питьё!

На веревке в яму опустилась бадейка с водой и деревянный ковшик. Когда ковшик заскрежетал по днищу, бадейку подняли, и крышка с грохотом упала, перекрыв свет.

– И долго нас так держать будут? – спросил кто-то из сидельцев.

– Как сложится, а то и до первой воды, – пояснил Игнат.

Первун его поддержал:

– Как караваны по Волге пойдут, так и продадут какому-нибудь купцу булгарскому. Они первыми на воду становятся. А то и раньше… Подальше от деревеньки отведут и головы посшибают.

– Вот гадьё! – кто-то выдавил сквозь зубы. – Своих же, православных, в полон…

Ярослав смолчал. Он вспомнил, как много полона было продано ушкуйниками на невольничьих рынках Орды. Не забыл он и то, что воевода Абакунович выкупил немало православных в Укеке. Что тому явилось причиной, неведомо, но своё сегодняшнее положение Ярослав принял как испытание божье, как расплату за содеянное…

Братья Мигуны оказались правы: до середины мая держали владимирцев в порубе, а потом обессилевших за два месяца полоняников вытащили из ямы, помыли, постригли, переодели в чистую одежду, неделю откармливали, а потом, посадив на телеги, привезли на волжскую косу, где уже стоял большой татарский карбас. Только четверых купил купец, в том числе и Ярослава. Остальных же разбойные тут же на берегу побили, а тела побросали в воду. Вскоре Ярослав узнал, что купец Мамек-Ази из Твери, где зимовал, возвращается в Булгар.

Ярослав был разочарован увиденным: по рассказам отца, не раз бывавшего в Булгаре с купеческими караванами, город ему представлялся былинным! А тут – чернеющие остовами выжженные улицы, порушенные мостовые… Но когда бредущих вереницей соединённых верёвкой полоняников ввели на улицы, которых не коснулась рука ни соперничавших булгарских князей, ни татарских завоевателей, ни ушкуйников, картины детства, нарисованные воображением, начали проявляться. Он уже видел не один ордынский город в свой поход с сотоварищами-повольниками по Волге, но этот несоизмеримо отличался всем: и домами, и площадями, и людьми. А когда Ярослав увидел дворец, стены которого были украшены синими майоликовыми плитками, то даже остановился, смешав движение. За что тут же был отмечен ударом плети: было не так больно, как обидно – его, новгородского купца, княжеского гридя и ушкуйника, бьют плетью, как раба.

«Почему как раба? Именно раба! – тоскливо ёкнуло сердце. – Теперь уже не до глаз Ростиславушки, самому быть бы живу!»

Полоняников провели через распахнутые ворота внутреннего двора и затолкали в низкие зарешечённые железными прутьями клетки. Поодаль стояло ещё с десяток таких же, в некоторых из них сидели, лежали уныло глядящие на белый свет полоняники.

– Откуда, родимые? – донёсся из соседней клетки голос.

– Из нижегородчины…

– А мы из рязанских земель…

– Почто здесь-то оказались?

– Понесла нелегкая на Хопёр, да нарвались на татарский разъезд, а уж как здесь оказались, и сами не ведаем…

– Давно в клети сидите?

– Давненько… седьмицы три будет. Отощали… Говорят, что купцов с низовий Волги мало пожаловало. Опасаются каких-то ушкуйников… – и чуть погодя тот же голос добавил: – Ништо, уже недолго ждать. Слышал, что завтра на торг поведут. Скорее бы уж…

Братья Мигуны, державшиеся доселе отчуждённо, подсели к Ярославу.

– Мы вот что удумали: как начнутся торги, надобно сказаться купцами. Купец купца в обиду не даст, сообразит, что за нас выкуп можно неплохой получить. Ты как на это смотришь? Есть, поди, кому за тебя деньгой поручиться…

– Есть! – кивнул Ярослав. – Да не хочу ведать того никому, стыдно…

– Нашел чего стыдиться. Да в торговом деле чего только не бывает. А тут делов-то всего – в полон угодил. Батюшка наш у половцев в земляной тюрьме дважды сиживал, и ничего… жив-здоров.

– Сам уйду, – боднул головой Ярослав.

– Ну, ну… Бог тебе в помощь! Сам так сам… Только как бы потом пожалеть не пришлось, – и братья отошли в свой, насиженный ими угол клетки.

Ярослав ещё раз оглядел двор, где томились невольники, кинул взгляд на клетку с полонянками, среди которых были и отроковицы по десять-тринадцать лет, и, тяжело вздохнув, решил: «Чего зря терзаться думами. Надо сил набираться… Не зря говорят – утро вечера мудренее, утром и решать буду, как жить дальше». Приняв хоть какое-то решение, стало легче. Ярослав, укрыв голову полой ветхого кафтана, изношенного кем-то и отданного ему одним из разбойных при продаже булгарскому купцу, забылся тяжёлым сном.

Задолго до рассвета полоняники были подняты, напоены, накормлены, умыты. Связав парами, их повели по ещё спящему городу, как оказалось, на невольничий рынок, что располагался за городом, недалеко от пристани. Почти в полдень, когда рынок гудел и покупателями, и продавцами, начались торги. Начали с полонянок: чем моложе были девушки и женщины, тем дороже они стоили. Мужчин продавали и по одному, и сразу группами до десяти человек. Когда на помост вывели Ярослава и раздели до пояса, торг оживился. Новгородец никогда не думал, что его бугрящееся мускулистое тело, горделивая осанка, светлые вьющиеся волосы и голубые глаза кого-то могут привлечь, кроме Ростиславы, конечно. А тут началось целое сражение за обладанием рабом. Выиграл «битву» низенький, желтокожий, пронырливый купец. Когда Ярослава свели с помоста и подвели к хозяину, тот, не прибегая к услугам толмача, спросил: