Так уж в нашей семье повелось, что мой брат Альберт — долбаный папенькин сынок, его радость и гордость; я же, Альфред — вечное разочарование Эдварда Стоукса. Честно говоря, у отца, по-моему, не все дома — им владеет нездоровая какая-то одержимость сделать из сыновей образы свои и подобия. Даже моя внешность ему не угодила: я — копия матери и напрочь лишен мужественности. Он заложил во мне нелюбовь к собственной внешности и поставил передо мной вопрос об ориентации, постоянно сравнивая с девчонкой. Зато чертов Берти — вылитый папочка; видимо, мифический механизм судьбы действительно работает по принципу комплиментарности. Мой старший брат никогда не любил меня и всячески третировал. А я всегда его жалел. Альберт — человек конформный, подверженный чужому влиянию. Его удел — прожить заново жизнь отца, при этом не внося в нее существенных коррективов. Мы с ним настолько разные, что наша противоположность кажется какой-то жестокой сатирой на тему… скажем, либералов и консерваторов.
Хотел бы я быть на месте Альберта? Ну уж нет. Мне не нужно было уважение отца, которого я ненавидел и по сей день ненавижу. Ненавижу за свою маму. Мне просто было больно видеть эту филигранную статуэтку, замученное существо, прилежно играющее роль светской дамы. Больно осознавать, что отец своей тиранией подавляет ее, превращает в податливую глину, из которой можно вылепить всё, что душе угодно. Я ничем не мог ей помочь, как никогда не находил сил противостоять воле отца. Проще было не видеть всего этого и уехать к своему другу Джейку, дабы утешиться в его далеко не дружеских объятьях…
О, про мою ориентацию вообще отдельная история, клиническая. Я не «…осознал в один прекрасный день, что мне нравятся мальчики…», нет. Но вот девочки мне не нравились абсолютно точно. В закрытой частной школе, где девушек не было в принципе, парни не прочь были развлекаться друг с другом, да только я не слишком-то рвался, будучи в ряде главных ботаников и считая себя чуть ли не асексуалом.
Я никогда бы не подумал, что мой единственный друг окажется геем (ну, правильнее будет назвать его би) — очень уж активно он обжимался с девчонками лет этак с тринадцати и поддразнивал меня на тему нежелания идти по его стопам. Дурной пример, впрочем, заразителен: меня, скромного зубрилу, он едва не превратил в алкоголика и анашиста. Благо все эти сомнительные развлечения мне быстро надоели, хотя покурить я не прочь и по сей день.
Всё случилось, когда мы напились в хлам: Джейк недвусмысленно ко мне приставал, я, в свою очередь, был не против. Совершенно не было ощущения какой-либо неправильности произошедшего; свою явную гомосексуальность я воспринял почти равнодушно. Между мной и Джейком практически ничего не изменилось — разве что в число его забав добавилась «развращение младенца», как он шутил на этот счет.
Я не знаю, как можно было назвать наши отношения… Мне нравилось быть с ним, ну и спать с ним нравилось тоже — благо сравнивать тогда было не с чем. Нравилось, когда он пытался нежничать и шептал пошлости вперемежку с заковыристыми комплиментами (он вообще всегда любил потрепаться). Нет, я не был влюблен и понимал, что весь этот псевдоромантический бред носит характер своеобразной дрессировки, но вот нужно ли мне было это понимание? Я хотел забыться, хотел быть нужным и желанным. Джейк просто хотел меня. Это была ни разу не любовь, а лишь взаимовыгодное сотрудничество, приносившее обеим сторонам неплохие дивиденды. Теперь я знаю, что любовь — другая; она куда хуже.
Отец застукал нас в недвусмысленной ситуации на каникулах, аккурат после выпускного. Мне он даже слова не сказал, а вот Джейку велел паковать вещи. Этого голубого Ромео как ветром сдуло — наверняка, отец пообещал ему всего хорошего, если он не отвянет.
Вечером эта спесивая скотина устроила скандал. Не мне, а матери. Орал что-то про ее дурную наследственность и братца-извращенца, а она спокойно стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на него с такой убийственной холодностью, что я наконец понял — она никогда не была сломлена его волей по-настоящему. Да, искренность в мире иссякает еще быстрее полезных ископаемых.
Почему-то именно мать стала той последней каплей, что переполнила чашу моего терпения. Должно быть, я просто понял, что ей не нужна моя поддержка. Да и сам я никому там не был нужен.
Я ушел. Собрал кое-какие вещи, документы, попрощался с пытающейся образумить меня матерью… и ушел. В тот день на меня бетонной плитой рухнуло облегчение — и осознание того, что все люди — актеры в сверкающих драгоценностями масках. А еще появилось желание научиться сдирать с них эти маски.
Так я и выбрал себе специальность.
Решил, что поеду в Соединенные Штаты. А что, забавное местечко, думал я тогда; там всем на всё пофиг после ЛСД, битников, общедемократической и сексуальной революции… гей-парадов в Сан-Франциско, опять же. Ну, участвовать в таком сомнительном мероприятии мне не хотелось, а вот солнечная Калифорния заинтересовала.
Так я здесь и оказался. Конечно, на деле это было не так быстро и легко, как на словах: прежде пришлось разобраться со всей бумажной волокитой, в ходе которой я стал счастливым обладателем фамилии О’Нил, счёта в банке и учебной визы в придачу. После Итона несложно получить стипендию в какой угодно университет; единственный раз в жизни поблагодарил отца за этот адский колледж…
Впрочем, это не Эдвард Стоукс вкалывал за меня четыре года, зубря всякую жуть типа классической латыни. Поблагодарить следовало себя любимого.
Деньги у меня были, однако я понимал, что их надолго не хватит. И тут передо мной, вечным папиным сынком, встала первая серьезная проблема — поиск работы. Честно говоря, я совершенно не знал, куда можно податься студенту, чтобы зарабатывать на более-менее приличную жизнь, и при этом не прогуливать занятия. Да что там! Я очень смутно представлял, как ее вообще искать, работу эту…
Но работа нашла меня сама. Она имела облик вертлявого разодетого хлыща — тот подошел ко мне на улице, огорошил потоком восторженных восклицаний на жуткой смеси английского с французским, после чего предложил «хорошо заработать». Затем парень — его звали Гаспар, как я выяснил позже, — вручил аляповатую визитку с адресом какого-то фешенебельного ночного клуба и, отвесив еще парочку комплиментов моей несравненной красе, куда-то испарился.
Я далеко не идиот, право слово. Несложно выявить подтекст таких предложений, еще легче — прикинуть, что ты можешь предложить.
Вот так, собственно, всё и началось.
21 июля, 2000 год
Придя по указанному адресу, я с сомнением воззрился на двухэтажное здание, якобы по случайности находящееся не на главной улице, а в одном из ее переулков. Выглядело оно весьма прилично, даже респектабельно. Над входом красовалась стильная, но, на мой вкус, излишне гламурная вывеска «Мятная полночь».
Все еще сомневаясь в своем решении, толкнул отполированную стеклянно-стальную дверь и очутился в прохладном холле. На меня уставился мрачный плечистый субъект лет этак тридцати, типичный охранник.
— Ты новенький что ли? — осведомился он. Я сначала не совсем понял, о чем он.
— О… не совсем. Я по поводу работы.
Охранник в ответ противно, понимающе усмехнулся.
— Пройди в главный зал, парень. Там разберешься.
Кивнув, я прошел в указанном направлении. Мой взгляд тут же остановился на бармене, протиравшем бокалы. Вполне обычный мужчина, явно уже не студент. А вот рядом с ним на барной стойке восседал парень чуть старше меня на вид, латиноамериканец с вьющимися черными волосами, собранными в небрежный пучок, одетый в обтягивающую белую майку и голубые джинсы, сползающие на самые бедра. Всем своим видом он источал настолько неприкрытую сексуальность, что я невольно сглотнул, ощущая легкое напряжение в паху и подавляя желание нервно облизать губы.
— Тори, из года в год я тебе вроде вполне ясно заявляю: я не гей, — скучающе протянул бармен. Судя по выражению лица этого Тори, он веселился от души.
