Можно ли в связи с этим утверждать, что Чеченская война, какой бы символичной для состояния России и российского государства она ни являлась, в сущности, не имела значения для основных политических процессов, которые шли в России в те годы? Едва ли. Возможно, что без поражения в Чечне президентские выборы 1996 года вообще бы не состоялись.

В ельцинскую администрацию входили влиятельные люди, уверенные, особенно после успеха коммунистов на думских выборах в декабре 1995 года, что нельзя рисковать, организовав выборы: их следует отложить, введя чрезвычайное положение – либо по соглашению с коммунистами, либо авторитарными мерами. Предводителем этой группы был начальник службы безопасности Ельцина, его закадычный друг генерал Александр Коржаков. Говорят, он предупреждал, что, помимо всего прочего, президент просто не был достаточно здоров, чтобы принять такой вызов, как выборы – ив этом Коржаков оказался прав уже спустя непродолжительное время, когда сразу же после первого тура у Ельцина случился сердечный приступ. 15 февраля, когда президент окончательно заявил, что будет участвовать в выборах, некоторые члены его команды, как сообщается, держались в тени и причитали, убежденные в его предстоящем поражении³. Коржаков также заявлял, – как оказалось, совершенно ошибочно, – что «радикальная оппозиция» откажется признать победу Ельцина и начнет массовые протесты.

В действительности у коммунистов не было подобных планов. Однако в конце апреля «семибанкирщина» настолько серьезно обеспокоилась, что присоединилась к другим крупным бизнесменам для составления открытого письма с призывом пойти на сделку с коммунистами и отложить выборы⁴. Но к тому времени Чубайс, который теперь руководил избирательной кампанией Ельцина, уже убедил его пойти на риск выборов. Ключевым моментом для краха планов Коржакова была встреча старших советников Ельцина, состоявшаяся 20 марта. Двумя днями ранее Дума, в которой преобладали коммунисты, приняла предложение денонсировать Беловежские соглашения 1991 года между президентами России, Украины и Беларуси, в соответствии с которыми был ликвидирован Советский Союз. Это решение широко (хотя и не вполне обоснованно) интерпретировалось как голосование за свержение существующих постсоветских государств и восстановление Советского Союза, и Коржаков утверждал, что данную угрозу можно использовать как предлог для введения чрезвычайного положения и переноса выборов. Но после бурной дискуссии Чубайс и его сторонники убедили Ельцина отклонить предложение Коржакова – похоже, что это решение было принято прежде всего благодаря дочери Ельцина Татьяне Дьяченко, тесно связанной с Чубайсом (по слухам, они были любовниками). После первого тура выборов Коржаков был окончательно смещен и ушел в оппозицию.

Представляется возможным, что если бы российские вооруженные силы не потерпели унизительные неудачи в Чечне, то престиж и сила окружавшей Ельцина клики сотрудников служб безопасности были бы выше, и они действительно смогли бы убедить президента отменить выборы. И если бы это случилось, то в политической истории России могло бы произойти множество непредсказуемых изменений. Поэтому можно утверждать, что сопротивление чеченских боевиков спасло не только их самих, но и внешние формы российской демократии. Последние, наверное, не стоит переоценивать, но благодаря им хотя бы есть возможность, что некоторое время переходы власти в России будут относительно мирными.

Гораздо больше сомнений вызывает способность чеченцев создать собственное демократическое или просто эффективное государство. Еще более удивительной, чем неспособность России к изменению в ответ на Чеченскую войну, оказалась аналогичная неудача Чечни – нечто, сигнализирующее о мощных скрытых силах чеченской «управляемой анархии». Внушительные мобилизующие механизмы перед угрозой внешнего вторжения (эти аспекты чеченского общества будут рассмотрены в третьей части) оказались почти столь же внушительными препятствиями для создания современного чеченского государства самими чеченцами. Вплоть до самой войны режим Джохара Дудаева не смог, да и не очень пытался, заменить в Чечне рухнувшие институты советского государства местными.

Можно было бы ожидать, что громадное бремя войны вынудит чеченцев создать централизованные институты модерного типа, но по состоянию на конец 1998 года правительство Аслана Масхадова испытывало громаднейшие затруднения в формировании в Чечне современной государственной власти, что продемонстрировал всплеск похищений и набегов на территорию России. Прежде всего, далеко не в силах правительства Масхадова оказалось установить монополию на крупномасштабную вооруженную силу, что обычно рассматривается как принципиальная характеристика модерного государства. Несмотря на выдающиеся достижения Масхадова в ходе боевых действий, его собственное положение становилось всё более небезопасным из-за нарастания политической оппозиции со стороны командиров времен войны, превратившихся в военных лордов, и усиливающейся тенденции радикального исламизма. Старый чеченский порядок, как и новый российский, вышел из Чеченской войны запятнанным кровью, но несломленным и в значительной степени неизменным.

«Удачи! – сказал мне азербайджанский полковник, криво усмехнувшись. – И когда увидишь Дудаева, скажи ему, что я пью за него как за героя не только для Чечни, но и для каждого истинного мусульманина Кавказа!» После этого он опорожнил большой стакан русской водки.

Дело было в январе 1992 года, в потрепанном, но битком набитом подпольном ресторане в Сумгаите, мрачном промышленном азербайджанском городе к северу от Баку, на берегу Каспийского моря. На расстоянии – причем довольно приличном – Сумгаит, как и Баку, может выглядеть довольно величественно, хотя и в старомодной манере. Серо-золотой камень его стен, особенно на закате, кажется, светится изнутри и устремляется вверх от золотого песка окружающей город полупустыни, пока та не встретится с лазурным морем. Но вблизи великолепная картина исчезает, и остается лишь мрачная скука однообразной запущенной советской провинциальной архитектуры.

Сумгаит – бедный город, но даже в 1992 году некоторые из местных уже были богаты. Ресторан представлял собой любопытное псевдомавританское заведение, построенное в «традиционном азербайджанском стиле»: отдающая новизной грубоватая конструкция посреди двора, огороженного серым бетоном. В нём было полно простой, но приятной азербайджанской еды: шашлыков из осетрины, кебабов из баранины, салатов из зелени и прочего.

Мой хозяин, интеллектуал советского Азербайджана на руководящем посту и чиновник коммунистической партии, был человеком трех миров, к каждому из которых он испытывал антипатию. Первым из этих миров был Советский Союз, которому он служил не просто из соображений оппортунизма, но и из тех же мотивов, которыми руководствовались многие бывшие колониальные чиновники в Азии: Советский Союз являл собой «современность» (modernity) и «прогресс», – но в то же время он ненавидел его, поскольку Союз означал власть грубых чужаков – русских. Вторым его миром была Турция, но ее он боялся, потому что пантюркистский национализм был угрозой для господства его собственного класса, советской элиты, а на самом деле и для его азербайджанской идентичности. По его словам, «любовь к Турции, о которой ты слышишь от столь многих людей, – это новая религия школьного учителя. Его воспитали абсолютным коммунистом, а теперь он ищет новую идентичность, нечто простое, но прежде всего принесенное извне».