Во время нашей беседы с Басаевым тот вспоминал о боях на холмах над Шромой и описал одно из происшествий, которое вызвало мои собственные воспоминания: «Нам пришлось больше часа карабкаться в гору. Каждые несколько минут мы останавливались и выли как волки: “Чеченцы идут! Чеченцы идут!” Так что когда мы поднялись на вершину, грузин там уже не было».

Когда я спросил Басаева о Дудаеве, мне показалось, что лично он не испытывает на его счет особенного энтузиазма. Басаев лишь сказал, как это сделали бы и большинство чеченских бойцов, что сам он был за независимость Чечни, а Дудаев был ее президентом. Говоря об исламе в Чечне, – по крайней мере в разговоре с западным журналистом, – он ничего не сообщил о необходимости исламского государства. Поэтому то обстоятельство, что позже он поддерживал этот проект, видимо, стало следствием войны. Еще Басаев вспоминал, как служил в Советской армии, подчеркивая, что был там всего лишь пожарным, а весь его реальный военный опыт был получен в Абхазии: «Но нам совершенно не требуется советская армия, чтобы научить чеченцев, как надо сражаться». В те дни с Басаевым было приятно встречаться и разговаривать – он был явным народным лидером, но при этом со смешливым и открытым лицом. Он сказал мне – как оказалось, отчасти ошибочно: «Если русские войдут в Чечню, то мы, конечно, будем не в состоянии вести “фронтальну” войну, но сможем полностью положиться на их недоработки в тактике. Мы нанесем им большие потери. Мы также перенесем войну в Россию – но это будет не терроризм, а диверсионные акции».

Рассказывал Басаев и о тех временах, когда он был рабочим на стройке и продавал компьютеры в России:

Неудивительно, что по мере продолжения войны лицо Басаева менялось. Мы снова встретились 18 января 1995 года на бывшей советской военной базе на юге Грозного, которую чеченцы использовали в качестве своего штаба. Басаев был ранен шрапнелью в руку, нос и голову, и до сегодняшнего дня он носит глубокий шрам надо лбом. Его глаза глубоко запали, а в последующие годы западали всё больше и больше; тем временем его борода, которая прежде была короткой и практичной, становилась длиннее и кустистей, пока к концу того года он в самом деле не стал напоминать моджахеда былых времен.

Басаев сидел на краю грязной походной койки, на которой валялся истощенный чеченский боец – настолько истощенный, что он лишь едва шевелился во время повторявшихся прямо за окном очередей тяжелого пулемета, который стрелял по российским бомбардировщикам СУ-25 («лягушачья лапка» по терминологии НАТО), кружившим и пикировавшим над холмом, где была расположена база. Снова и снова повторялись вой самолетов и удары пулемета, хотя Басаев и министр информации Ичкерии Мовлади Удугов сидели не шевелясь, а мы с коллегой находились рядом с идиотскими выражениями лиц, пытаясь быть такими же неподвижными, как они.

Просто Басаев и Удугов уже понимали пределы возможностей российской авиации. Как сказал Басаев: «Они боятся нашего пулемета. Согласись, им непросто – из-за низкого тумана и холма им приходится низко летать, и это дает нам шанс. Но какая разница: у них так много самолетов, а у нас только один пулемет, и они всё равно не смогут ударить по нам, точно тебе говорю».

Моя следующая встреча с Басаевым произошла в горном селе (town) Ведено – ставке его тезки Шамиля во время кавказских войн XIX века – в мае 1995 года, после того как федералы (Russians) временно прогнали чеченских боевиков с равнины. Это был самый неудачный для чеченцев момент за всё время войны: снаряжения было крайне мало, люди были истощены, и это был единственный раз, когда я видел, что чеченские бойцы подают признаки паники – мы встретили грузовик с боевиками, бежавшими с фронта и ошибочно утверждавшими, что русские прорвались (что они фактически и сделают чуть ли не неделю спустя).

Басаев вошел в кабинет, занимаемый генералом Масхадовым в бывшей школе, расположенной в старом укреплении, некогда твердыне Шамиля. Два самых значимых командира Чеченской войны были интересны как в своих различиях, так и в своих сходствах. Физически они были непохожи друг на друга. В то время как Басаев всё больше и больше напоминал моджахеда, Масхадов очень во многом оставался советским офицером, гладко выбритым, в потемневшей и грязной боевой одежде, при этом отнюдь не импозантной внешности: со своим длинным, землистым, пожелтевшим лицом, большим носом, запавшими щеками и оттопыренными ушами он был похож на чеченского Микки-Мауса. Он сидел в комнате школьного вахтера и в самом деле выглядел как старший лейтенант, следящий за входом на какой-то отдаленный, изолированный и скучный военный форпост в мирное время.

Разница в облике Басаева и Масхадова отражала различия в политических позициях, которые появятся позже, когда они будут бороться друг с другом в ходе президентской кампании в январе 1997 года: Басаев более активно выступал за ислам и чеченскую традицию, а Масхадов – за независимость, но также и за компромисс с Россией. Советский военный опыт Масхадова также, конечно же, чрезвычайно помогал ему в переговорах с теми российскими командирами, которые честно подходили к этому процессу: сначала с генералом Анатолием Романовым, а затем с генералом Александром Лебедем.

Общим же между Басаевым и Масхадовым была принципиальная скромность в стиле: ни тот, ни другой ни в одежде, ни даже в поведении, за исключением тех моментов, когда они находились на передовой, никак не выделялись чем-то, что могло бы отличать их от последователей. Они не «важничали». Едва ли мог быть больший контраст между ними и Дудаевым или его племянником и правой рукой Салманом Радуевым – не говоря уже о Лабазанове. Стоит отметить, что в этом столкновении стилей, несомненно, самыми выдающимися и преданными своему делу лидерами были именно те, которые визуально не пытались возвыситься над своими соратниками.

На следующий день мы снова встретились с Басаевым, когда отправились в чеченский вооруженный отряд за линией фронта в Сержень-Юрте, селе на входе в долину, которая тянется в направлении Ведено. Мы поехали по холмам, чтобы избежать атаки с воздуха при перемещении по дорогам. Басаев вел ярко-красную «Ниву», которая была прекрасной мишенью, и был не слишком рад нас видеть, потому что расположение этого подразделения делало общую позицию чеченцев слишком явной. Большая часть машин отряда была обездвижена, и казалось, что боеприпасов осталось очень мало. Басаев отругал чеченского командира – он не повышал голос, но при этом его слова сурово воздействовали на бедолагу. С нами же Басаев всегда был абсолютно вежлив, и несмотря на то, что наше присутствие его явно раздражало, он не распорядился остановить нас на пути к линии фронта. Это разумное и великодушное признание того, что мы не представляли собой угрозу его делу, отличало Басаева как от бюрократических и параноидальных азербайджанцев, так и от многих других чеченских боевиков, которые по мере разрастания войны становились всё более и более враждебны к западным журналистам.

Я вновь воспользовался гостеприимством Басаева в декабре 1995 года, когда вместе с другими западными корреспондентами остановился в доме его тети в Ведено в ожидании интервью с ним. (Его дядя или кузен – точные чеченские степени родства сложно установить – оказался человеком, имевшим связи с Лабазановым и Алаудди: «Мы не соглашаемся друг с другом, но, поскольку мы родственники, мы не создаем взаимных проблем».) Дом был большим по советским меркам, как это часто бывает с чеченскими домами, поскольку в них нередко живут несколько поколений разросшейся семьи.