— Если бы Вы, господин, не были столь поспешны, то я бы захватил с собой свой сундук с камизами, — холодно заметил его пленник, рассеяно поглаживая выбеленную тонкую ткань, которую разложил перед ними мастер.

Рыцарь недовольно на него покосился: уже третий день Мональдески строит из себя невесть что — или молчит или учтиво язвит, хотя по жестам и взглядам прекрасно заметно, как он взволнован, рассержен и еле сдерживается, чтобы не окатить слугу короля всеми бранными словами, что знает.

— Скучаешь по своему палачу? — неожиданно громко спросил де Мезьер, заставив Джованни невольно вздрогнуть.

— Да. И что? Зачем спрашиваешь? — в вопросе прозвучал вызов, было очевидно, что юноша подозревает какой-то подвох. Поощряемый различными угрозами, на которые был весьма щедр слуга короля, он настолько уже боялся возможного насилия над собой, что замирал, словно ледяная статуя, стоило де Мезьеру случайно его коснуться. «Хватит дрожать как затравленный заяц. Сисек у тебя нет, значит, это мерзость! [1]» Джованни знал, что тот лукавит: непонятно, что мешало рыцарю найти себе шлюху в таком большом городе и привести ее к себе в постель? И как правдиво говорил Михаэлис — «самое тяжелое, это договориться с собственным членом», длительное воздержание угнетало даже слугу короля.

У Готье была странная идея, что во сне Джованни непременно выболтает, где спрятано золото, так сказал какой-то учёный муж, которому рыцарь верил. Как человек практичный, он не брезговал выслушать чужой совет или самому обратиться с вопросом к знающим людям. По поводу возвращения чужой памяти советовали разные меры: зелья, ввергающие в глубокий сон, длительное заточение в одиночестве и полной темноте, удары по голове деревянным молотком, точное повторение всех пыток, с той же тяжестью, что они были применены, когда послужили причиной потери памяти, но слуга короля отверг их все, поскольку боялся последствий, что его пленник может умереть или совсем лишиться ума.

Все церковники в один голос твердили, что «молитва веры исцелит болящего». Но самым деликатным в этой истории было то, что Джованни Мональдески отлучён от Церкви. Посмертно. И сам последствия этого приговора понимал весьма смутно. А вот Готье де Мезьер как истинно верующий не имел права не то, чтобы спать с ним в одной постели, но и разговаривать, принимать совместно пищу, оказывать какое-либо уважение или внимание, да и вообще — все ещё живые отлучённые были преступниками в глазах государственной власти.

Как ребёнок тянется к сладости, так и этот простолюдин ухватился за статус рыцаря, и принялся его обсасывать, не думая больше ни о чём. Готье де Мезьер решил его не разочаровывать. Пока. Он сосредоточился на свидетельстве королевского лекаря, что были случаи, когда люди теряли память от сильного испуга, страха или тяжелой болезни, и через какое-то время опять всё вспоминали. Их нужно было только постоянно и ежедневно подталкивать: раскрывая прошлое на словах, водить по знакомым местам, давать общаться с родными и близкими друзьями. На то Готье возразил, что тот человек, о котором он говорит, и так живёт спокойной жизнью, но ничто его не лечит — друзей из прошлого не узнаёт. Тогда лекарь посоветовал изменить жизнь этого человека: она не должна быть спокойной, необходимо испытывать больше эмоций — от радости до печали, от высшего наслаждения до смертельного страха.

— А, может, тебе местный понравится, из Тулузы? — с издевкой в голосе ответил де Мезьер. — Они тут знаешь какие опытные! Тоже палку тебе в задницу засунуть могут, коли нужда будет.

Джованни закипел, нервно сминая под руками ткань будущей камизы. Чтобы успокоить себя, приходилось прикладывать немалые усилия: напрягаться всем телом, сжимать зубы, зажмуривать глаза и делать глубокий вдох, иначе стоящий рядом рыцарь получил бы хороший удар кулаком в челюсть. В том, что ему сразу же пришла бы не менее сильная обратка, и ещё солдаты бы добавили, юноша не сомневался. Но очень хотелось! Джованни поднял голову и уставился ненавидящим взглядом в лицо де Мезьеру:

— В следующий раз, господин рыцарь, я Вас ударю. Я предупредил. Предлагаю Вам самому выбрать, во что меня одеть. Мне милей моя камиза, подаренная моим палачом. Пусть лучше на мне истлеет, чем я что-то приму от Вас!

— Хорошо, — он смерил его довольным взглядом, — ступай на улицу к Гийому и Жерару, я сам решу, что купить.

«Господи, где же ты?» Джованни, выходя из лавки, поднял глаза к небу, надеясь прочитать там ответ. Надежда на то, что Михаэлис непременно вот-вот появится, терзала и днём, и ночью. Каждый раз ложась в одну постель с де Мезьером, на самый край, демонстративно отворачиваясь спиной, почти с головой накрываясь одеялом, он представлял себя в Агде и Михаэлиса перед собой. Обнимал и целовал его в своих грёзах, погружаясь в сон, звал, жаловался как скучает, и как ему плохо в положении пленника. А в течении всего дня, если они никуда не выходили из дома, он разглядывал улицу, боясь отвести глаза и пропустить появление знакомой фигуры.

Вот он идёт уверенным шагом, длинный плащ развевается на ветру, обнажая перевязь с длинным мечом, останавливается на улице прямо под окном, поднимает голову, встречается с Джованни взглядом, машет рукой, призывая спуститься вниз. Юноша перебрасывает ноги через подоконник и прыгает.

«Михаэлис!» Простонал Джованни, вздрогнул всем телом и проснулся. В комнате было темно, а де Мезьер опять был рядом, спал, прижимаясь и по-хозяйски положив ладонь ему на бедро. Вот только сзади, через двойную ткань камизы, явно ощущался его напряженный член, упирающийся юноше в ягодицы.

Джованни решительно убрал с себя бесцеремонную руку, отстранился, и чуть не свалился с кровати на пол: он лежал у самого края и отступать было некуда.

— Лежать! — послышался краткий приказ сзади.

— Сейчас кровать обмочу! — буркнул в ответ Джованни и встал на ноги, стараясь в темноте разглядеть очертания предметов. Уже начало рассветать.

— Ставни открой, светлее будет!

— А Вы не пяльтесь, господин, — он нащупал ночной горшок и задрал полу камизы. — У Вас свой член имеется. И сейчас он в весьма интересном состоянии. А бабы тут нет! Сисек тоже.

Готье де Мезьер выругался. Если бы не это постоянное бдение за Мональдески, давно бы посетил шлюх, сразу по приезде в город. Ну что с ним делать? Тащить с собой? Пусть рядом сидит, пока… Или ещё есть вариант:

— Мне надоело это слышать и видеть! После завтрака пойдем в одно место.

— Неужто в бордель? К любимым шлюхам. Наконец-то! — Джованни, покачиваясь, насмешливо склонился над ним, широко улыбаясь и опираясь рукой о боковую стойку кровати.

Готье метнул в него свой недовольный взгляд, но смолчал.

Они вышли из дома в сопровождении двух солдат. Поплутав по узким улочкам города, наконец, упёрлись в тупик. Хотя ставни большинства домов были закрыты и царила тишина, улица утопала в цветах, рассаженных в многочисленных кадках. Слуга короля подвел всю компанию к лавке с вывеской «Кружева».

Перед дверью на низком табурете сидела старуха, обхватив между ног нечто, похожее на барабан. На нём были натянуты нитки, из которых она быстро с помощью палочек сплетала тонкий узор. Ставни окон по обеим сторонам двери были открыты, через них виднелись стены большой комнаты, украшенные плетёнными полотнами, с потолка тоже свешивались гирлянды из цветов, птиц и морских волн. Старуха косо взглянула на гостей, не прерывая работы, потом обернулась и крикнула в окно:

— Гумилиата, к тебе пришли.

Охранники остались снаружи, дверь распахнулась только перед Готье и Джованни. Внутри обнаружились три женщины: две пожилые кружевницы, сидящие за работой, и достаточно молодая, черноглазая в белом платке, туго затягивающем голову в подобии кокона, которая открыла дверь. Она жестом пригласила своих гостей расположиться на стульях перед длинным столом, а сама села напротив них, изучая пытливым взглядом:

— Ты что за шалаву мне привёл? — с вызовом обратилась она к де Мезьеру.