— Акколада! [5] — воскликнул Джованни, просыпаясь. Он почувствовал себя таким счастливым, будто ангелы воспели на небесах и вознесли его к воротам райского сада.
— Что акколада? — Он услышал рядом с собой сонный мужской голос. — Спи давай!
Комментарий к ЧАСТЬ II. Глава 1. Акколада
[1] Так теперь о себе будет думать главный герой, обретший имя и историю своего прошлого.
[2] Gilles Ier Aycelin de Montaigut, архиепископ Нарбонны до 1311 г. был переведён 5 мая в Руан, а на его место из Руана был прислан Bernard de Farges.
[3] Via Domitia.
[4] церковная роза — большое круглое окно, расчленённое фигурным переплётом на части в виде звезды или распустившегося цветка с симметрично расположенными лепестками.
[5] церемония посвящения в рыцари. У обряда была церковная и светская часть. Если над Джованни был совершен церковный обряд, а не только светский, то его посвящение в рыцари имело реальное значение.
========== Глава 2. Что отличает рыцаря от простолюдина? ==========
Память, разбуженная переживаниями прожитого дня, приправленная тоской и страхами, терзала в предутренних грезах. Радость от осознания того, что над ним был проведён настоящий обряд, поднимающий на общественную ступень выше и дающий призрачные надежды на иное обращение с ним тех, кто удерживал в плену, сменилась ощущением раскаяния и справедливой расплаты за грех обмана, который Джованни совершил по отношению к тем, другим, кто верил в его чистые помыслы. Дамьен де Совиньи, Жан-Мари Кристоф — такие реальные, сидели рядом с ним за столом, наслаждаясь теплом очага в доме Буассе.
Дамьен разводил широко руки в стороны и, выпучив глаза для пущей достоверности, клялся святым Евставием, покровителем охотников, что так оно и было: вот такого размаха были рога у оленя, которого рыцарь преследовал по лесу два дня, а затем убил, метнув копьё. Жан-Мари смеялся, целился ему в лоб из незаряженного арбалета и предлагал самому изобразить оленя. Джованни нравилось слушать их рассказы, тем более что по «его легенде» жизнь юноши протекала в «флорентийском захолустье», что даже перевести на провансальский трудно — Castiglionchio, из которого он сбежал, влекомый Божественным провидением и религиозным экстазом, чтобы принять обет бедности и с оружием в руках защищать слабых и обиженных. Тамплиеров забавляла его деланная наивность в речах, но, то ли от скуки, то ли от чистого сердца, Дамьен учил метать копьё, а Жан-Мари — крепко держать в руках меч и щит. Они говорили, что такие навыки непременно еще понадобятся, когда они доберутся до Майорки.
— Вино закончилось, — Дамьен задумчиво повертел в руках глиняный горшок, и Джованни поспешил спуститься в погреб. Его охватила темнота и страх, воздух был горячий, липкий, густой и тошнотворный. Глаза привыкали к неясному свету: это было еще одно воспоминание, которое его память, по странному выбору свыше, решила проявить. Джованни находился в Аду, в каменном мешке, откуда единственный выход был только наверх, по верёвочной лестнице, которую спускали, откинув тяжелую железную решетку.
Его собратья по несчастью существовали в тесноте, утопая в грязи, под вопли тех, кого пытали над ними, а потом спускали окровавленными подобиями людей опять вниз. Среди этой боли, стонов, плача и молитв приходилось ухаживать за всеми, поскольку Джованни, единственного, повинуясь чьему-то приказу, ни разу даже не ударили, только спрашивали обо всём, что услышал. Каждый раз ставили перед ним миску с нормальной едой, чтобы поддержать силы, а он испытывал глубочайшее чувство стыда перед теми, кто старался лишний раз подкормить его плесневелым хлебом, голодая в каменном мешке. Возвращаясь обратно, прятал глаза, пытаясь сжаться, раствориться в сумраке узилища, поскольку все считали, что тюремщики его не пытают только потому, что имеют во все дыры и не хотят портить.
Он прислонился спиной к каменной холодной стене, ощущая, как склизкий камень крошится под его пальцами, не желая верить, что это всего лишь дурной сон:
— Это сон, сон! Я не… — заорал Джованни, проваливаясь куда-то назад.
Он сидел на стуле рядом со столом, в их комнате в Агде. Яркий солнечный свет, пробивался сквозь прикрытые ставни. Перед его глазами трепыхалась мордой вниз и звонко верещала жирная крыса, которую Михаэлис держал за хвост.
— Крыса? — изумлённо спросил Джованни.
— Да, и мы будем изучать, что у нее внутри, — палач улыбнулся, а потом страшно оскалился, чтобы еще больше попугать своего ученика. Он опустил крысу на стол, продолжая удерживать за хвост. Животное быстро начало перебирать лапами, в надежде убежать, но, получив сильный удар молотком по голове, затихла. Михаэлис распластал ее брюхом кверху на подготовленной заранее деревянной доске, потом, оттянув шкуру на спине, прибил гвоздём. Острым ножом сделал глубокий разрез от шеи до самого основания хвоста. Запахло тёплой, еще трепещущейся плотью, вынимаемых из тела убитой крысы кишок. — У людей и крыс всё очень похоже: вот желудок, печень, сердце…
— Михаэлис! — с отчаянием воззвал к нему Джованни.
— Да? — он оторвался от созерцания распотрошенной крысы.
— Я тогда добровольно дал себя пытать! С радостью. Хотел этого. Я должен был перенести те же муки, что и мои товарищи, чтобы быть наравне с ними: теми, кто уже отдал Богу свою душу, и теми, кто еще будет осуждён и проклят. Я не хочу быть крысой и ненавижу тех, кто сделал меня таким!
— Я с тобой! — Михаэлис коснулся окровавленными пальцами его щеки. — Не сдавайся!
Джованни, переполненный нежностью, поцеловал его ладонь и проснулся.
Он лежал на боку, где-то за спиной сопел во сне Готье де Мезьер. Юноша осторожно вылез из-под одеяла, ступни обжег холодом каменный пол. Джованни подошел к единственному окну, через ставни которого пробивался свет. Осторожно приоткрыл одну из ставен и замер, пораженный видом: замок стоял на возвышении, окруженный толстой стеной с квадратными зубцами и множеством башен. За стеной лежал город, также хорошо защищенный еще более мощными укреплениями, а дальше простирались поля, сады и рощи, где на ветвях деревьев уже начала распускаться молодая листва.
Сзади пошевелился, просыпаясь де Мезьер. Слегка приподнялся, щурясь от света, оценивая местоположение своего пленника, и опять со вздохом откинулся на подушки:
— Как с тобой спать? Ты всю ночь во сне болтаешь! — недовольно проворчал слуга короля.
— Не спи, — пожал плечами Джованни и присел на скамью рядом с окном, продолжая разглядывать синее небо, в котором носились птицы. — Я, конечно, тугодум и обделён умом с рождения, как сказал бы один мой друг, но я вспомнил то, о чём ты предпочёл умолчать.
— Акколаду? — Готье приподнялся на локтях, жмурясь и прогоняя остатки сна.
— Да! И не только. Я — рыцарь и это засвидетельствовано перед лицом Господа.
— И что? Это магистр де Монтеккуо настоял. Наверно, потом долго ржал вместе с папскими кардиналами: как ему удалось «удовлетворить» нижайшую просьбу Гийома де Ногаре. Вот только рыцарь ты недоделанный: все эти церемонии ни черта не значат, если ты не можешь быть воином. Мальчики знают, как владеть мечом с пелёнок, потом они начинают прислуживать рыцарю и знают о походной жизни всё. Рыцаря учат верховой езде, фехтованию, владению копьём, плаванию, соколиной охоте, стихосложению и этикету. А ты? Как чурбан неотёсанный.
— Возможно, меня этому тоже учили, — осторожно возразил ему Джованни, сдерживая себя, чтобы не перейти за грань учтивости, и повернулся к де Мезьеру лицом.
— Учили. Ага. Вздохнули с облегчением, когда ты, по Божьему проведению, после церемонии посвящения копьём в соломенное чучело попал.
— Потом… В тюрьме. Вот только рыцарь для меня — это воплощение мужества, отваги, верности своим клятвам, он добр и великодушен. И честь для него не пустое слово. Он борется против зла и всякой несправедливости, — Джованни всё еще никак не мог мыслями отойти от образа, внушенного ему кем-то в прошлом.
— Хорошим манерам там не учили? А подчинению своему сеньору? — де Мезьер прервал свои вопросы и задумался. Придя к определённым выводам, присел на кровати. — Теперь я начинаю догадываться, у кого и где ты набрался всяких идей о соблюдении нравственной чистоты и противлении обману. Проникся сочувствием к бедным тамплиерам и решил сам всех обмануть: не дал завладеть золотом ни тем, ни другим. Так?
