— Я и трезвым хочу. Сейчас я смелее. Свяжи и трахни меня, наконец! Хватит ходить вокруг, как голодный кот при виде сметаны.

— А если откажусь?

Джанно, полный решимости, опустился на колени, положил ладони на бедра Михаэлиса, томно взглянув снизу вверх:

— От такого поцелуя не отказываются, — член палача был явно согласен с этим любезным предложением.

— Ладно, — согласился Михаэлис, постанывая от удовольствия и наблюдая, как страстно язык юноши скользит по стволу, а губы крепко захватывают и посасывают набухающую мошонку. — А ты всё разрешишь с собой сделать? Даже плетью?

Джанно уже плавился от предвкушения, подобно куску олова, разогретого на жарком огне, крепко ухватив собственный член, водил по нему пальцами, ощущая, как он живо откликается на ласку, и не хотел останавливаться:

— Да делай уже что-нибудь! Ты мне надоел своими вопросами.

Михаэлис резко отстранил его от себя, поднял с пола, заставил сесть на край кровати в той же позе, еще шире разведя в стороны бёдра, повернув к себе спиной. Крепко обернул живот куском материи, чтобы уменьшить трение веревки, которой он стянул запястья юноши сзади и примотал к поясу, не обращая внимание на его упрёки в медлительности. И понеслось. Сочетание ощущений в растраханном заду, распалённой ударами кожи ягодиц, хорошо отдроченного члена, разгоряченного до дрожи низа живота, бешеного стука сердца, искусанных губ, пытавшихся сдерживать стоны, разрывающихся лёгких, насилуемых прерывистыми вздохами, сведённых до боли мышц, ярких точек-светлячков, то и дело вспыхивающих перед замутнённым взором, довело до такой степени наслаждения, что Джанно перестал чувствовать, слышать и видеть окружающий мир и собственное тело, пребывая в экстазе [3].

Когда же он «вернулся», то Михаэлис, в равной степени получивший удовлетворение своим собственным страстям, лежал рядом, бесцельно выводя пальцем узоры на животе, обильно залитом спермой.

— Это было… — прошептал Джанно.

— Божественно? Не богохульствуй! Просто совершенно! Я же говорил, что мы оба сможем получить то, в чём нуждаемся, в высшей степени, и оказался прав.

— Да, — согласился юноша, с трудом переворачиваясь на живот и подминая под себя подушку, подставляя натруженные ягодицы под прохладный воздух, — но ты знал, потому что лекарь, замечаешь то, что не видят другие, и можешь этим управлять. Как думаешь, мы сможем сейчас доползти до купальни и не сойти за местных шлюх?

— У тебя ещё есть силы ползти? — с сомнением поглядел на него Михаэлис. — Просто поставь пару вёдер воды на огонь в охранницкой.

— Если доберусь до колодца, то обязательно поставлю. Ты меня чем-нибудь полечишь? — жалобно попросил Джанно. — Заодно и начнёшь рассказывать, что и к чему.

Поначалу искусство лекаря давалось намного легче, чем искусство палача: его учитель начал с изучения тела — как чувствует кожа, сжимаются и разжимаются мышцы, работают суставы, где проходят между ними протоки крови, стучит сердце, вливается внутрь воздух. Все, о чём он рассказывал, ощупывалось на собственном теле и на теле Михаэлиса, слушалось, сгибалось и разгибалось. Но наука о том, как же человек получает наслаждение и познает, что такое боль, стала неизменной прелюдией к их отношениям. Преград в виде недосказанности и недомолвок уже не вставало, а соперничество в виде подначивания внутреннего «дракона» Михаэлиса внутренней «флорентийской шлюхой» его ученика только распаляло страсти.

Свои новые знания лекаря Джанно испытывал на заключённых. Так, ему удалось избавить пару паломников, которые возвращались обратно через Агд от святого Иакова, но показались подозрительными городской страже из-за отсутствия при них писем [4], от язв на ногах, а давнего своего знакомца Петра — от мучительного удушливого кашля. За это он удостоился обещания, что ни один представитель их разбойничьего ремесла, что промышляет в окрестностях Агда, не посмеет причинить Жану из Совьян обиду.

Вот так медленно приближался день праздника Рождества, когда знакомую Джанно Аларассис должны были выпустить из заключения.

Комментарий к Глава 8. Дракон и шлюха

[1] по полнолунию обычно высчитывают день Пасхи и прочие праздничные дни, которые следуют за ней.

[2] virtus morum, virtus signorum – оформившиеся в XIII веке критерии святости.

[3] в понятиях людей того времени, исключительно религиозный термин. Считалось, что этого состояния можно достичь длительной молитвой, созерцанием и размышлениями о страстях.

[4] паломники получали особые грамоты от местных церковных властей о посещении того или иного города по пути следования к св. Иакову де Компостелла.

========== Глава 9. Незнакомцы ==========

Петрона сама приехала забирать свою дочь из тюрьмы. Джанно был несказанно рад вновь обнять ее и расцеловать. В Совьяне дела шли хорошо, управляться с хозяйством ей теперь помогал соседский мальчик, нанятый Михаэлисом и поддерживаемый финансово Джанно. Щели в коровнике, о которых так беспокоился «их Жан», заделали соседи в качестве подарка еще к осенним праздникам урожая.

Аларассис плакала, прощаясь, и не хотела выпускать Джанно из своих объятий, наверно, в сотый раз благодаря за помощь. Тот раскраснелся от стыда, пребывая в благостном состоянии души: воспоминания о доме в Совьяне ласкали тёплой и нежной волной, заставляя вспоминать о запахе свежеиспечённого хлеба, вкусе с любовью выделанного сыра, звуке надоенного молока, льющегося из ведра в глиняный кувшин. В Агде жизнь была наполнена страстями, а там, в Совьяне, — умиротворённым спокойствием.

Джанно долго стоял на мосту, прощаясь с исчезающим за поворотом возком, уносившим воспоминания прочь, погружённый в собственные мысли. Мимо него медленно, будто двигаясь в вязком киселе, проходили люди, празднично одетые, с площадей слышалась музыка, повозки везли пузатые бочки с вином и пивом, но он их будто не замечал, сосредоточенно бредя по улице в сторону тюрьмы. Не заметил, как перед ним появилась лошадь, резкий толчок отбросил его в сторону, шапка упала прямо в грязь мостовой, его подхватили чьи-то руки и хорошенько встряхнули:

— Ты чего под копыта лезешь? — спросил его незнакомец. Они проводили взглядом всадника, выезжающего за городские ворота. Мужчина выпустил его из рук и начал протягивать шапку, одновременно пытаясь стряхнуть с неё уличную грязь. — Меня Антуан зовут. А тебя?

— Жан, — Джанно уставился на мужчину, не понимая до конца, что же произошло. Антуан был чуть выше его ростом, сухощав и жилист, вся видимая кожа была покрыта тёмным загаром. В каштановых волосах серебрились пряди поседевших волос, над переносицей залегали две длинные морщинки, темные глаза смотрели насмешливо и изучающе. Незнакомец широко и дружелюбно улыбался, не говоря ни слова, но продолжал удерживать Джанно за рукав. Наконец он спросил:

— Ты местный?

— Да, — от незнакомца веяло теплом, он чем-то вызывал доверие, располагая к себе.

— А я — ваш гость! Я проводник, вожу паломников до Компостеллы и обратно. Знаю все пути, люблю гостить в разных городах, знакомиться с людьми. Давай выпьем, я угощаю!

— Ой, нет! Простите, но меня ждут дела, — начал вяло отбрыкиваться Джанно, праздничные люди вокруг стали реальными и вспомнились праздники в Совьяне и Сериньяне, как там было весело.

— В такие дни дела подождут. Не убегут, если им ноги пообрывать. Пойдём, у вас тут таверна есть, просто загляденье! Наверно, уже полгорода там сидит, и пиво вкусное, прямо такое холодненькое, из подвала, темноватое, и так густо пенится, что прямо тает во рту, а какой медвяный вкус… — разглагольствования о всех прелестях местного хмельного напитка продолжались, пока Антуан не завел покорного его воле Джанно в пивную «Приют апостола» и не подвёл к высокому свободному столу в уголке.

Людей было много, они сидели за длинными столами, толпились у стойки рядом с хозяином или стояли рядом, прижавшись из-за тесноты друг к другу, оставив между собой место только чтобы поднять и опустить кружку.