Из-за всех этих бродяг у Джанно было полно работы, да и комната дознаний не пустовала: там Михаэлис исполнял наказания по решению городского судьи.
Теперь в обязанности Джанно вменялось ежедневное посещение здания суда, где, выслушав доклад о прошедшей ночи от дежурного главы городской стражи, судья, если дело было достаточно ясным, кратко надиктовывал свои решения — имя, обвинение, наказание. Потом этот манускрипт доставлялся в комнату дознаний Обертану Николя, где уже по известному шаблону устно вынесенные приговоры записывались и учитывались в расходах казны. В противовес им записывались и доходы, поскольку за своё спокойствие горожане охотно платили, да и денежные штрафы были нередким приговором для тех, кто не хотел подставлять свою спину под плеть или розги.
В первый день было тяжело: Михаэлис сам нервничал, тревожно поглядывая на Джанно, поскольку производимые действия были для того в новинку: палач с помощью стражников задирал камизу осуждённого на голову, давал ему в зубы деревянную палку, насаживал за связанные руки на потолочный крюк, закреплял расставленные ноги в специальных колодках и выводил багровые узоры на спине.
После первой экзекуции Михаэлис подошел к побледневшему Джанно и, склонившись, прошептал на ухо: «Представь, что это Жак Тренкавель!». Сразу стало легче. А через несколько дней, когда нотарий совсем самоустранился, решив, что его новый помощник вполне самостоятельно справится с этими хлопотными делами, Михаэлис начал вслух объяснять свои действия, рассказывая, как правильно нужно держать в руках плеть и наносить удары. А еще через неделю такого тесного общения в комнате дознаний: писарь, палач, осужденный и скучающий стражник на табурете у входа, Джанно начал замечать, что обстановка накаляется. Михаэлис не сводил с него глаз, механически выполняя свою работу, при этом выпирающий гульфик явно указывал на то, что палач получает удовольствие. После того, как стражник увёл осуждённого и они остались наедине, Джанно притянул к себе Михаэлиса за одежду и гневно спросил:
— Ты кого представляешь на его месте? — он кивнул в сторону потолка с висящим крюком. — Меня?
— А если и тебя? — ничуть не смутившись, ответил палач. — То что? Помечтать уже не могу?
— Хочешь меня высечь вот так, до крови? А кто же мне каждый вечер перед сном поёт про «дорогое сокровище» и обнимает? Я не понимаю!
Михаэлис заставил его убрать пальцы, сжимающие одежду, и усадил перед собой на стул:
— Жан, ты сводишь меня с ума, но я не могу зайти в наших отношениях дальше объятий и скромных поцелуев. Использовать плеть ты мне запретил. Как еще мне успокоить дрожь и распалённую страсть в собственном теле? Я тебе уже объяснял, что зов собственной плоти могу удовлетворять только особыми способами. Ты согласился, я терпеливо жду, хотя еле сдерживаюсь. В чём сейчас ты меня упрекаешь?
Джанно нахмурился:
— Вот так бить плетьми: это жестоко! Это наказание, а не наслаждение. Будто я чем-то провинился: как вор или насильник.
— Господи, дай мне терпения! — Михаэлис возвел глаза к потолку. — Жан, ты опять всё странно переворачиваешь: я не собираюсь проявлять к тебе жестокость. Ну, возьмём, к примеру, твой бредовый сон, который ты мне рассказывал, где тебя насилует демон. Ты его просмотрел и получил наслаждение. Но это же не значит, что ты при реальной встрече с демоном возжелаешь, чтобы он тебя оттрахал. Мы можем грезить о чём угодно, не стыдясь, но в жизни мы этого никогда не сделаем.
— Но ты по правде хотел бы, если бы мог, высечь меня плетьми? — Джанно всё не мог понять, какую грань может перейти палач, или что он сам может ему позволить с собой сделать.
— Жан, успокойся. Один раз я это уже сделал. Захочешь повторить — я не уверен, что соглашусь. Мне переживаний хватило, но в грёзы мои не лезь, пока не начнёшь исправно выполнять свою часть нашего договора. Понятно? — палач плавно перетёк в ипостась разъярённого дракона.
— Да хоть сейчас! Или ты особый день по полнолунию высчитываешь? [1] — саркастически изогнула бровь флорентийская шлюха.
Дракон шумно дышал, готовясь извергнуть огонь, а шлюха томно облизывалась.
— Вот вы где! — Стефанус появился в дверях. — Обедать пойдёте? Я сегодня ведь последний день. — У дракона опал хвост, шлюха убрала жало. На помощника палача с улыбками смотрели его друзья, готовые зацеловать на прощание.
Вечером Стефанус пригласил их отметить этот знаменательный день в таверне «У моста». Сдерживая волнение, поднялся со своего места, с улыбкой оглядев сидящих напротив, уже не совсем трезвых Джанно и Михаэлиса, произнес слова благодарности:
— Я хочу поблагодарить тебя, Михаэлис, от всей души за то, что разглядел когда-то во мне честного человека, выслушал мою историю и помог устроить жизнь так, как я даже не мог и мечтать. Ты понял, что я запутался: мои грехи детства, когда я впервые украл булку с лотка торговца, потянули за собой еще более тяжкие. И только ты, вместо того, чтобы наказать меня в очередной раз, решил помочь — дал работу, поручился перед семьей девушки, которую я любил и люблю, что я буду достойным мужем. Я уважаю тебя безмерно и восхищаюсь, каждый день поминаю в молитвах, когда радуюсь, наблюдая, как мой сын растёт. И если тебя вдруг решат объявить святым [2], я первый подпишусь под свидетельством о твоей праведной жизни…
Михаэлис поперхнулся, услышав эти слова, откашлялся, ударяя себя по спине между лопаток:
— Давай только посмертно, в этой жизни я еще собираюсь много грешить!
Стефанус ухмыльнулся и обратил своё внимание на Джанно, который бросал удивленные взгляды на них, ошарашенный новостью, что Стефанус когда-то был вором, но потом исправился:
— А с тобой, друг мой, мы познакомились в весьма необычных обстоятельствах. Ты на меня зла не держи за первую встречу. Ты хороший человек, честный, у тебя доброе сердце. Постарайся сделать так, чтобы этот грешник, — он показал на палача пальцем, — был счастлив. Любит он тебя слишком сильно… мне ли не понять — за что… ну, мы тут все понимаем, — Стефанус опустился обратно на своё место.
Джанно почувствовал, как рука Михаэлиса легла ему на колено. Он накрыл ее своей ладонью и стиснул, прижимая к себе еще крепче:
— Спасибо тебе, Стефанус, я не в обиде на тебя. Ты всегда помогал мне, никогда не унижал и не обижал. Мне жаль, что ты нас покидаешь. Тебя будет не хватать. Я буду очень стараться выполнить твоё напутствие, — Джанно понизил голос, — если этот грешник не будет лапать меня прилюдно!
Стефанус расхохотался, давясь пивом, понимая, что под столом идёт нешуточная борьба: Михаэлис пытается отдёрнуть руку, а Джанно не даёт этого сделать.
— Что-то мне подсказывает, Михаэлис, — заявил он, отсмеявшись, — что как только наш малыш обрёл голос, то обнаглел безмерно. Руки ты, оказывается, не в те места кладёшь.
— Ага, — мрачно отозвался палач, оставив свои слабые попытки выдернуть руку, — потом скажет, что член неправильно сую. Стеф, ты не беспокойся, я ему, стервецу, ещё всё припомню.
— И как я напугался! — подёрнул плечами Джанно, почувствовав, как от количества выпитого пива слабость разливается по его телу, а глаза заволакивает пелена.
Прохладный ночной воздух бодрил. Они проводили Стефануса до дома, не избежали встречи с ночной стражей, но их узнали и сразу отпустили. Михаэлис, оказавшись более крепким перед хмельным напитком, крепко сжимая локоть, довёл Джанно до «их» комнаты и заставил сесть на стул:
— Протрезвеешь, сам разденешься, я тебе не нянька, — он снял одежду, оставшись в одной камизе, склонился над тазом, умывая лицо. Джанно сначала внимательно наблюдал за его действиями, но потом вожделение тела одержало верх над разумом, и к моменту, когда Михаэлис насухо вытерся, он уже стоял перед ним полураздетым: с обнаженным торсом, в брэ и со спущенными шоссами, которые зацепились за башмаки и не хотели сниматься, несмотря на яростные попытки.
— Твою мать, Жан, ты чего удумал?
— Хочу тебя!
— Ты пьян!
