Соматофилака Деметрия я знал плохо, помню только, что он все время был с царем Александром, с самой Пеллы.

Мне впервые довелось оказаться настолько близко к царю Александру. У него был усталый вид, да и персидские одежды не согревали его душу, полную желания мщения и расправы. Меня поставили посредине шатра, я старался смотреть прямо в лицо македонскому царю, но знал, что мы были не одни. Гефестион стоял рядом, облокотившись рукой на спинку кресла, Кратер и Кен находились поодаль. Остальные были вне поля моего зрения. Царь Александр долго рассматривал меня, наконец — заговорил:

— Нам стало известно, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Ты обманом завоевал доверие моих близких друзей и проник в царский дворец, чтобы иметь возможность передавать наши секреты врагам — персам. На протяжении нескольких лет ты поддерживал с ними связь. Теперь мы узнали об этом, что скажешь в свое оправдание? Назовешь ли сообщников?

Обвинения были одно нелепее другого, но мне следовало отвечать, иначе постигнет меня участь Филоты, который был не в силах вымолвить ни слова:

— Да, я раб из Фив, Калас выкупил меня у торговцев. То, что я был рабом — не помешало мне преданно служить тебе, мой царь.

— Говори!

— Я был рожден в семье знатного человека, меня учили грамоте и персидскому языку, чтобы я стал хорошим торговцем тканями. Фивы были разрушены, убита моя семья, а сам я продан в рабство. Калас спас меня от смерти, привез в Фессалию, а потом в Пеллу. Он сделал меня своим эроменом, дал возможность учиться в палестре, а в начале похода — освободил, назвав приемным сыном, со всеми имущественными правами. Мои способности заметил Птолемей Лагид, ведь ученики палестры всегда находились под особым вниманием, и предложил стать его помощником. Я могу поклясться перед богами, что никогда не передавал ничего персам. Да, я знаю их язык, как и египетский, и наречия Эллады только по собственным способностям, а не с тайной целью.

— Тогда почему этот фессалийский юноша, — царь Александр указал на кого-то за моей спиной, у меня уже не было сомнений о том, кто там стоит — утверждает, что ты — раб, который подчинил себе его брата искусностью в любовных утехах, и он видел тебя в объятиях перса, казненного за измену, а не Каласа.

»Он видел нас с Мидасом!», — мелькнуло у меня в голове, но я смело продолжил свою речь:

— Я действительно состоял в любовных отношениях с Мидасом, сыном Артабаза, но только с той целью, чтобы выполнить твой указ, мой царь, и достать карту проходов в Персиду. А Эсон таит в себе много злобы, я был бы «хорош», если бы мы остались наедине, но я предан своему эрасту.

— А мне? — царь Александр удивленно поднял бровь, цепляясь за мои слова.

— Есть люди более достойные, чем я, чтобы так любить тебя, мой царь, — промолвил я. Ответ понравился обоим — и Александру, и Гефестиону.

Меня освободили от оков, я был счастлив, что добился милости царя, отвел все опасности, грозящие мне и Каласу, но не знал, что лишь отсрочил неминуемую трагическую развязку. Парменион был убит, его голову привезли Александру, а все «заговорщики» были казнены. Нам же с Каласом царь не позволил покинуть войско. Меня уговаривал Птолемей, с одной стороны, Каласа — Гефестион, получивший под свое командование половину всей конницы, с другой.

***

Калас

— Скажи мне, Калас, что привлекает тебя в Энее?

— Его психея, Гефестион, — потом я замолчал, но взгляд возлюбленного царя требовал откровенности за откровенность, и я решился, — в минуты озарения, я чувствую в нем душу могучего воина, сильного, решительного, запертую в теле. Никто этого не знает, но только я — первый раз заглянув в его бездонные, серые глаза, еще тогда, в Фивах, понял, что люблю его, вечно и всепоглощающе…

— А ты — поэт, Калас, — с улыбкой промолвил Гефестион, — но, ведь, и ты иногда бываешь жесток с Энеем. В своей любви ты иногда хочешь причинить своему возлюбленному боль. Почему?

Я молчал. Гефестион расстроен тем, как изменился Александр, почувствовав вкус власти, поэтому и задает мне столь откровенные вопросы. Что я могу сказать тебе о любви и боли, мой друг? О высшем наслаждении и страдании? Они идут вместе, одной дорогой, как две стороны одной монеты, и я не могу понять сам, а уж объяснить истину тебе — подавно, почему Эней вызывает во мне такие противоречивые чувства. Иногда я кажусь самому себе слабым, особенно, когда он смотрит на меня так — с терпеливой мудростью и грустью, и это злит меня настолько, что я готов уничтожить его, лишь бы не признать в себе то, что он намного сильнее меня. Сколько раз я ловил на себе этот взгляд! Я вспоминаю прошлое, сколько раз я приходил в бешенство, нанося удар за ударом. А после насилия проклинал себя, сгорая от любви и нежности, требуя прощения. И Эней каждый раз прижимался ко мне, шептал ласковые слова, размазывая слезы по моей коже, соленые и горячие. Он всегда прощает, он любит меня, хотя не знаю — кого он видит во мне? Он пытался мне объяснить — что, но это было выше моего понимания.

***

Мы покинули Дрангиану, вступив в Арахозию. Наступала зима. Наше огромное войско, сопровождаемое не меньшим обозом торговцев, техников, поставщиков фуража, жрецов и мирян, а также женщин и народившихся детей, медленно продвигалось вперед к предгорьям Кавказа. Местные племена почти не оказывали сопротивления. На нашем пути, за столь короткое время была основана еще одна Александрия — Кандагарская, и крепость Герат. Чем дальше углублялся царь Александр в горы, тем неспокойнее становился пройденный нами путь. Восстала Арея, куда на усмирение были посланы войска под командованием Артабаза, отца Мидаса. Долины были покрыты глубоким снегом, приходилось добывать провиант у местных жителей, разоряя деревни. Переправившись через большую реку, мы остановились у подножия Гиндукуша, за которым лежала Бактрия, именно туда стремился царь Александр. Там мы остановились на зимовку, ожидая, когда очистятся от снега перевалы, но самый трудный из них — Хавакский был избран для продолжения пути. Нам было очень тяжело — холод и скудное пропитание ослабили воинов. Калас плохо переносил подобные лишения.

— Я ненавижу снег! Я все это — ненавижу! — кричал мне Калас сквозь метель.

— Потерпи, возлюбленный мой, потерпи! — шептали мои губы, я по щекам катились горячие слезы, я ничего не мог поделать.

— Зачем ты меня сюда привел? — смертельный упрек, сильнейшей болью пронизывал сердце.

Я изо всех сил старался согреть его, как мог. Воины слепли от яркого белого света, страдали от холода, было трудно дышать, у некоторых начались видения. Жгучие слезы катились из воспаленных глаз Каласа и стыли на тронутых морозом щеках:

— Зачем ты изменил мою судьбу? Зачем? Ты думал о себе… а обо мне?

Однажды, когда Калас обнаружил замершее в снегу тело воина, то издал звериный крик. Все переполошились, решили, что он сошел с ума. Я быстро соскочил с лошади, кинулся к Каласу, оттаскивая его от мертвого тела. Он бился в моих руках, а я кричал остальным, чтобы продолжали свой путь. Я понимал, что эти покрытые снегом горы возвращают, Каласу память. Рядом со мной не было жрецов Амона, они знали бы — как излечить его психею. Калас успокоился в моих объятиях, покрытый жаркими поцелуями, но то ли это лекарство, когда мир вокруг тебя рассыпается на тысячи осколков, и дробит твое сознание? Мне приходилось постоянно следить за Каласом, лихорадка мучила его, но он продолжал держаться в седле, наотрез отказываясь ехать в обозе. Пару раз, я заставал его, в раздумье глядящим в бездонные пропасти, он подчинялся мне — отходил от края. Пятнадцать дней мы, преодолевая трудности, оставляя за собой тела погибших от мороза воинов, покоряли перевал Гиндукуша, пока перед нами не открылся примечательный вид на зеленые долины, полные теплого солнечного света. Спуск был легким, наконец, мы разбили лагерь поодаль полноводной реки, и царь Александр повелел устроить пиршество для изможденного трудным переходом войска.

Мы присоединились к празднику, но Калас, выпив немного вина, пришел в крайнее возбуждение и взобрался на пригорок, покинув пределы лагеря. Огромная белая Селена, слегка касаясь одним краем высоких гор, нависла над нами, резко очерчивая фигуру Каласа, который, купаясь в ее голубовато-серебристом свете, принялся что-то говорить, размахивая руками. Пепельные холмы сродни зеркалам окружали нас, ни единый звук извне — ни крик птицы, ни шепот ветра, ни речные всплески, не проникал в наше сознание. Мы даже не ощущали запахов земли.