В голове шумело, сознание уплывало в неведомые дали, а я продолжал говорить, пока не услышал:

— Позовите лекарей, позаботьтесь о посланнике царя Александра!

Меня, почти теряющего сознание, подхватили под руки и повели куда-то в глубины дворца. Глаза мои были закрыты, я только чувствовал, как с меня быстро сняли одежду, уложили на скамью, разрезали набухшую от крови ткань бинтов и осмотрели, зажимая пальцами рану. Кто-то сказал о совершенно варварских способах лечения «у этих эллинов», рану промыли, и, судя по ударившему мне в нос резкому запаху — коровьей мочой. Всем понравились мои рисунки на плече. Потом наложили мазь и повязку, предложили перенести на постель и долго решали на чью, потому что свободные комнаты дворца были заняты воинами, пустовала только женская половина. Чей-то низкий голос сказал, чтобы несли на женскую, о больном там есть кому хорошо заботиться. Вспомнив богато украшенные покои для женщин, увиденные в Дамаске, я мысленно согласился с этим голосом. Под меня подложили простынь и бережно понесли, опустили на мягкое ложе, со всех сторон подоткнув подушки, укрыли легким покрывалом. Я невольно погладил пальцами вышивку, было приятно осознавать, что моя речь достигла цели, раз я сейчас не лежу на соломе в каком-нибудь мрачном узилище. Потом меня напоили горьким отваром, ввергнувшим меня в глубокий сон без сновидений.

Я проснулся только на следующее утро, разбуженный криками ликующей толпы и представил, как ворота неприступного города раскрываются, и мой царь въезжает в них, следуя дорогой Процессий, приветствуемый венками из цветов и богатыми дарами, как величественно за ним, в боевом порядке, шагают эллины, изумленные красотой внутреннего убранства города и грандиозностью храмовых построек. Рядом со мной сидел раб женской половины — толстый, в одной расшитой золотой каймой набедренной повязке, и с массивными кольцами в обоих ушах. Он о чем-то молил своих богов, но сразу поднял голову, услышав, что я шевельнулся. Спросил, как я себя чувствую и ненадолго исчез, приведя с собой длиннобородого лекаря, который опять раскрыл и ощупал мою рану, причиняя боль и выдавливая пальцами сукровицу. Потом опять чем-то ее обмазал и наложил повязку.

— Мне нужно идти! — сказал я, но лекарь отрицательно покачал головой.

— Тебя приказали отнести в другой дом, — вмешался раб и щелкнул пальцами. В комнату вошли еще двое слуг, таких же, как и служитель женской половины: они несли носилки, устланные мягкими тканями. Сверху над этим ложем возвышался полукруглый каркас из прутьев, который потом закрывался плотной тканью, так, что человека можно было запросто куда-нибудь унести, и никто бы об этом не проведал. Я решил не сопротивляться, предположив, что, раз войско уже вошло в город, то Птолемей узнал, где я, и приказал доставить к нему.

В носилках трясло не хуже, чем на лошади, хотя уверен, что со мной старались обращаться бережно. Я потерял счет времени и опять закрыл глаза, стараясь добрать остатки сна. Когда, наконец, мы прибыли, и ткань, скрывавшая меня, была откинута, то мои мысли опять пришли в смятение. Мягкая кушетка, задернутая полупрозрачным пологом, и никого рядом: носильщики исчезли сразу, как положили меня на ложе. Однако я не долго пребывал в одиночестве — мягкие шаги, кто-то подошел сзади и откинул полог.

— Мидас! — он улыбался, и я улыбнулся ему в ответ. — Как ты меня нашел?

Перс уселся мне в ноги, халат, одетый на голое тело и поддерживаемый широким поясом, распахнулся, открывая широкую, покрытую жесткими черными волосами грудь. Потом Мидас навис надо мной, одаряя долгим и сладким поцелуем в губы.

Я, наконец, понял, что для меня значит Мидас. Наученный искусству любви с детства, евнухами и опытными мальчиками-рабами, как мой раб — Кадм, он знал, на какие точки следует надавить, где остановиться, а где действовать более жестко и напористо. Поэтому я, побывав в его искушенных руках, настолько отвергал простые ласки Каласа, не понимая, что тот не знает и не может проявлять свои чувства по-иному.

Язык Мидаса скользил по моему животу, вылизывая и приятно щекоча чувствительную кожу, от этого я медленно, по капле, возбуждался. Мне нравилось, как он губами ласкает мой фаллос, проводит языком вдоль головки, потом обхватывает и сжимает губами, отпускает на миг и опять направляет себе в рот. Ловит мой взгляд, видит, как я прикусываю губу, потом приоткрываю рот, зову к поцелую, тихо постанываю от наслаждения — знаю, что его это возбуждает. За подобное наслаждение я готов многое ему позволить проделать с собой.

— Что же ты творишь! — простонал я. — У меня сейчас рана откроется!

— Я осторожно, — Мидас оторвался от своего занятия. — Я же не собираюсь заняться сейчас с тобой любовью. Просто ты мне нравишься, и я дарю тебе свою ласку. Или ты хочешь сбежать из моего дома сразу, как почувствуешь выздоровление?

— Я? — я задумался. Сейчас меня будет искать только Кадм, оставленный в обозе. Калас еще долго будет оправляться от ран, а Птолемей забудет о моем существовании до следующего сложного задания, полученного от царя. Губы Мидаса на моем твердом копье быстро вышибли все эти мысли из головы: я вспомнил Пеллу, когда я впервые вступил в мир этих чувственных наслаждений, ведомый персом, как слепой котенок. С тех пор я тосковал по этим временам, потому что покорный и послушный Кадм не мог мне заменить страстного и уверенного в своих действиях Мидаса. «Чтобы дух вышибало», — вспомнил я свое высказанное в слух желание. Мидас мог заставить меня содрогаться от наслаждения с помощью ласк, не прибегая к насилию и помощи рук. «Не будь я столь помешан на Каласе и моих видениях в Сиве, то отдал бы мою жизнь в руки Мидаса. Верным другом или рабом, целующим пыль у ног своего хозяина за полученное наслаждение, но я никогда его бы не покинул».

— Мидас!

— Ммм?

— Я твой. Весь, без остатка. Зачем мне от тебя бежать, когда я готов добровольно стать твоим рабом?

========== Сожженный дворец, глава 3. Кто — ключ, а кто — замок? ==========

— Свободный эллин — моим рабом? — Мидас громко рассмеялся: — Учитывая сегодняшний день, это я должен стать твоим рабом! Это мне нужно смиренно встать перед тобой на колени и молить о защите. Эней, ты, видно, не понимаешь, что из постельного мальчика ты превратился в личного посланника нового царя царей и открыл перед ним ворота Вавилона, нет… ворота, ведущие к древнему сердцу наших земель.

— Личный посланник — это Птолемей, — заворчал я, — а меня было не жалко отправить в пасть ко льву, все равно мог умереть от ран где-нибудь по дороге.

— Но не он стоял у ворот города, — спокойно отвечал Мидас. — Твой царь об этом узнает и наградит тебя.

— Да, за твою сестру мы награду получили. Сполна! У меня зад разорван в клочья, а я еду в Дамаск, потом обратно — лишь бы всех опередить и доставить «жемчужину царя» прямо к порогу его шатра.

— Барсину? Вот это интересно! — Мидас выпрямился и сел на колени, теперь только его пальцы, сомкнутые на фаллосе, руководили моим возбуждением, — когда я увидел тебя вчера в тронном зале, то не мог поверить, что ты жив. Рассказывай! А я пока прикажу принести нам кушанья — такие ты еще не пробовал, — он два раза хлопнул в ладони.

Нам было, что поведать друг другу. Вскорости нас прервал домашний раб Мидаса, сказав, что какие-то македонские воины стучат в дверь и требуют их впустить.

— Гони их прочь! — я опередил Мидаса, не успевшего ответить, — скажи, что этот дом уже занят гетайром царя Птолемеем, пусть ищут себе другой. Слуга исчез. — Ты не будешь возражать, если что — принять Птолемея с его двумя диктериями?

— Не буду, — взгляд Мидаса как-то потух, но я не понимал, что за тягостные мысли его тревожат, поэтому спросил:

— Тебе мой вопрос неприятен? Твой дом большой, нам никто не будет мешать.

— Я не об этом, — Мидас протянул мне маленькое блюдо со сладостями. — Представь, что ты в своем доме, в Фивах. Когда пришли македонцы, то им свободно открыли ворота города. Что делают воины, которым запретили убивать мирных жителей? Что делали наши, персидские воины, когда зашли в Тарс?