— Неужели я за год так сильно изменился, что ты меня не узнаёшь? — нервно рассмеялся Джованни, и отвернулся, чтобы вытащить ведро и скрыть слёзы, заструившиеся по щекам.
— Извините, господин, но я вас раньше не встречал! — пронзил спину спокойный и равнодушный голос.
— Как так? — с изумлением воскликнул Джованни. — Михаэлис, ты шутишь? Скажи что это так! — его вдруг пронзила страшная догадка, что Мигель Мануэль мог написать в Агд письмо и рассказать о встречах с мавром, приукрасить, надавить, и теперь его любимый больше ничего не желает о нем знать. — Это все неправда! Точнее правда, но у меня не было иного выхода! Неужели ты разлюбил меня, возненавидел, больше не хочешь видеть! — Джованни разрыдался, не в силах больше сдерживать собственное горе. Всё то, чего он боялся, произошло, и уже ничего нельзя исправить.
Михаэлис в ответ, сохраняя ледяное спокойствие, скрестил руки на своей груди:
— Господин, я не понимаю, о чём вы! Мы никогда раньше не встречались. Точнее — встречались, но я не знаю вашего имени. Назовите мне его!
— О, Господь милосердный, — воззвал Джованни к небесам. — Не оставляй меня! — ноги больше его не удерживали, и он обессиленно опустился на землю, прижавшись спиной к колодцу. — Это же я, Джованни. Тот, кому твои губы шептали «моё сокровище», тот, ради которого ты жил и выживал, тот, кто хранит розу — символ нашей любви в своей груди. Что произошло? Мой обман настолько ранил тебя, наказываешь меня тем, что ты всё забыл?
Михаэлис удрученно помотал головой:
— Зачем, вы, господин, меня обманываете? Лукавите, словно злобный бес, которым вы и являетесь! Джованни Мональдески давно умер, и я каждый день молюсь, чтобы его душа достигла Рая.
— Я не умер! — прорычал Джованни резко вставая с места. — Вот он я! Я живой!
— Мне пришло письмо из Парижа…
— Правильно, Готье его переслал, а написал его известный тебе Якуб Пикани. Там всё — правда. Как меня завлекли в ловушку, как я поклялся на копье, как аль-Мансур вырвал у твоего брата обещания…
— В нём написано, что Джованни умер от тяжкой болезни в доме Якуба. А кто вы, господин, мне неведомо, — таким же ровным и холодным тоном продолжил говорить с ним Михаэлис.
— Неправда! — голос Джованни с таким отчаянием вырвался из глотки, что отразился несколько раз внутри двора гулким эхом.
— Вот, почитайте, — в руках Михаэлиса возник тонкий свернутый в трубочку пергамент. Он его раскрыл и поднес к глазам Джованни. И он его узнал: почерк был тот же, даже пятно от воска в левом углу точно такое же, что было на письме, которое Джованни привёз с собой. «…скончался в горячке, мы не смогли спасти, он слишком долго пробыл в холодной воде после того, как корабль разбился о скалы. Желаю мира его душе…» — А это письмо моего брата, — Михаэлис развернул перед Джованни другой свиток, — в нем он пишет, что когда гостил на Майорке в доме Якуба, то услышал историю о смерти одного флорентийца, очень красивого, который в бреду болезни называл себя убийцей брата по имени Стефано и еще шептал моё имя — Михаэлис Нуньес, — письма исчезли, как и появились, а лицо Михаэлиса покраснело от гнева. — И теперь ты, порождение дьявола, снова пришел испытывать мою душу!
— Но я — Джованни! — взмолился флорентиец, сквозь рыдания, сотрясающие всё его тело. — Посмотри на меня!
Внезапно Михаэлис выставил перед собой зеркало, и Джованни узрел в нём страшную маску мертвеца: с правой стороны гниющее мясо еще держалось на жилах, а с левой — белели кости черепа, и лишь в одной глазнице таилось красноватое свечение, вторая же была пуста и заполнена пожухлой листвой. Длинные седые волосы торчали клоками, будто ласточки уже давно свили в них гнёзда. Джованни отшатнулся, устрашившись, поднёс руку к лицу, чтобы ощупать себя, и увидел свои пальцы — скрюченные, с коричневой, стянутой у основания костяшек кожей и черными длинными когтями, похожими на птичьи. Он замотал головой, не веря:
— Такого не может быть, не может быть! — застонал Джованни и, умом уподобившись дикому зверю, бросился прочь, устремившись к двери, в которую входил в здание тюрьмы.
Однако за ней города не оказалось. Зелёная трава под ногами, засыпанная желто-коричневой листвой. И вновь окружило белое клубящееся безмолвное молоко, не желая отпускать.
— Это же сон! Не явь, — догадался Джованни, утирая беспрестанно текущие слёзы ладонями, уже совсем живыми, знакомыми, — бесы околдовали меня самого!
Он огляделся по сторонам, пытаясь понять, что с ним происходит. Сквозь рваные занавеси тумана проглядывал черный силуэт огромного раскидистого дуба, лишенного листвы. После перенесённого чувства отчаяния и горя теперь Джованни охватил страх. Будто множество маленьких червячков зашевелилось в теле, вгрызаясь в плоть, ковыряя былые раны, доводя своим присутствием до безумства. Осталось только неудержимое желание бежать и кричать, выть от бессилия и неспособности совладать с самим собой.
Внезапно Джованни ощутил, как нечто твёрдое и ощутимое коснулось его плеча, будто останавливая. Перед ним на ветке дуба висел мертвец. Бесформенный комок тканей повернулся, являя маленькие босые ступни, обрубленные до локтей руки, переломленную веревкой тонкую шею, почерневшее и замершее в гримасе боли лицо. Джованни узнал его и замер от ужаса.
— Как ты это допустил? Почему не удержал? — черная тень аль-Мансура вынырнула из окружающего тумана и нависла над Джованни, обжигая волной гнева и ненависти. — Я доверил тебе Али, как сына, как младшего брата. А ты? Позволил плотской страсти к рабу отнять у тебя разум? Ты обманывал всех лживыми речами, что хочешь стать лекарем, а сам поддался на уговоры своей семьи? Хочешь прослыть в их глазах праведником?
— Я только хотел помочь! — пролепетал замерший от страха Джованни, желая оправдаться.
— Джованни Мональдески погиб во время кораблекрушения, а Франческо Лоредан так и не возродился. А ты — мечущийся по миру шайтан, погубивший детскую душу…
— Душа твоего Али уже достаточно прогнила! — Джованни охватила злость, руки сжались в кулаки. Он уже готов был броситься на мавра, чтобы призвать его справедливости. — Ты слеп!
— …не сделал ничего, чтобы ее спасти, — грозно продолжал аль-Мансур. — Попустительство и равнодушие — не меньшее зло! Забирай себе и раба! Он получил свои корабли!
Вместо аль-Мансура перед Джованни внезапно возник Халил, весь бледно-серый, с закрытыми глазами, и мёртвым упал прямо ему на руки. Всё обнаженное тело восточного раба было покрыто выжженными клеймом изображениями парусной лодки, будто язвами. Спина Джованни согнулась под этой тяжестью, и он опустился на землю, продолжая горестно стенать над собственной судьбой и прижимать мертвеца к себе.
***
Джованни вздрогнул и распахнул глаза, вначале не поняв, где находится: в Божьем мире или всё еще там, куда тёмная сила чудесным образом утащила его душу во время сна. Пространство было наполнено бледным светом начинающегося дня, пробившегося через ставни. А руки… Они и взаправду прижимали к груди Халила, но живого и тёплого, беспокойно вглядывающегося ему в лицо.
— Дурной сон, — с облегчением прошептал Джованни, сердце которого продолжало быстрый бег внутри груди, а душа еще была охвачена скорбью и страхом. Он мысленно прочитал молитву к Господу и пару псалмов, которые знал наизусть. Немного успокоившись, открыл глаза и, обратившись к продолжавшему ждать объяснения Халилу, еще раз повторил: — Плохой сон.
— Синьор, ты стонал, а из глаз твоих лились слёзы, — тихо ответил восточный раб. — Мне говорили, что сны часто бывают пророческими и предсказывают нам будущее, нужно лишь правильно их истолковать.
— Я не знаю, — Джованни совсем не хотелось делиться увиденным с Халилом. Он разжал руки, освобождая от объятий, а затем повернулся спиной, пытаясь вспомнить всё, что видел, и обдумать.
Уже два дня он, не различая света и тьмы, полностью отдавал себя обучению Пьетро. Однако страстного желания брата было недостаточно: прежний нотарий использовал его труд больше как писаря, который проявлял большее прилежание в выведении букв, чем в понимании сути или в запоминании устоявшихся формул. Поэтому времени, проводимого в архивах городского совета, было явно недостаточно, почти две ночи братья просидели за обучением под тусклым светом светильника за столом внизу таверны. И Джованни смутно помнил, кто из семьи и когда давал ему пищу в это время, а также — неясный образ Халила, приготовляющего его тело ко сну.
