— Отец, — недовольно покачал головой Джованни, — если ты его Стефано называешь, то он не кукла, а мужчина. Разве можно его в женщину превращать? Ты завтра скажешь Антонии, чтобы она так больше не играла.
— Va bene [1], — неожиданно откликнулся Халил, который видно больше следил за выражениями лиц, чем понимал слова, — piccola fanciulla… va bene [2]. Мне приятно. Это игра, — добавил он уже на мавританском, стыдливо взмахнув ресницами.
— Вот молодец! — Райнерий-старший по-дружески хлопнул Халила по колену, а затем притянул к себе за шею и поцеловал в щеку. — День не закончился, а твой друг Стефано уже начал понимать нашу речь. — Так, — он осторожно встал, чуть пошатываясь и разминая уставшие ноги, — уже скоро солнце зайдет, посетители к Райнерию придут и на кухне станет тесно. Пойду проведаю своих «рыночных синьоров». Ты завтра мне этого парня оставишь? Хочу его научить поясные ремни сшивать и обувь чинить, а то он сказал — не умеет.
— Хорошо, — деловито согласился Джованни, коркой хлеба соскребая последние капли похлёбки со дна, — ему руки нужно напрягать, только перегружать нельзя. Потихоньку.
Они остались одни, и на кухне воцарилось молчание. В любой момент кто-нибудь из семейства Мональдески мог зайти и нарушить своим присутствием тишину. Халил поглядывал призывно из-под полуопущенных век, а Джованни пожирал его глазами в страстном желании схватить и, крепко прижав к себе, нацеловаться вдоволь, обозначая — вот оно, моё: теплое, живое, любящее, нежное, ожидающее, томящееся от разлуки.
— Ты уже засыпаешь, мой синьор! — Джованни не заметил, как восточный раб оказался рядом, сел верхом на скамью, обратившись лицом, прижался, чуть прогибаясь в спине, отворачивая шею, чтобы подставить ее под поцелуи.
— Наверно, — согласился Джованни, утыкаясь Халилу носом в волосы где-то пониже уха.
— У тебя на груди спрятано…
— Ах, да, — Джованни оттянул ворот, вынул из-за пазухи свой документ нотария и выложил его на стол. Пальцы Халила прошлись по его животу и довольно смело скользнули ниже. Джованни тихо простонал, показывая, насколько ему сейчас приятно. — Нам здесь целоваться нельзя! — он отстранился. — Мне нужно дождаться возвращения Пьетро. Нельзя засыпать! — он потряс головой изо всех сил пытаясь прогнать сон.
— Ты можешь заснуть, мой синьор, — Халил высвободил одну руку из плена ремешков и погладил флорентийца по затылку, запуская пальцы все глубже в волосы, подставил плечо, чтобы на него можно уложить голову. Джованни удовлетворённо заурчал, подобно коту, подставляющему свою шею под ласку. — Я разбужу!
Однако поспать не дали: появившаяся на кухне мать загремела сковородками и отогнала от стола, на котором принялась потрошить гуся. Кьяра посадила Антонию чистить лук, а сама начала готовить тесто. Джованни с Халилом пришлось пересесть в дальний угол, где флорентиец положил голову на колени восточного раба и смежил веки. Вскоре вернулся Пьетро, тоже очень уставший и голодный. Джованни кратко, сквозь сон объяснил ему положение дел: завтра ранним утром они отправятся в городской совет, где придётся в течение нескольких дней просматривать толстые манускрипты с решениями властей и копии решений других нотариев за последние десять лет. Младший брат сосредоточенно слушал и кивал, пожевывая холодный пирог, до которого, на его счастье, не успел добраться Джованни, удовлетворившийся похлёбкой.
Пьетро помог провести Джованни по узкому мосту в башню и принёс с собой ведро теплой воды. Халил стянул одежду и обтер тело своего хозяина влажной тряпицей, приготовляя ко сну. Затем укрыл одеялом, разделся сам, оставшись только в корсете, что соорудил Райнерий-старший, прижался губами к плечу и, видно, полагая, что флорентиец уже крепко спит, решился заговорить о собственных чувствах, перемежая каждое слово о доброте, щедрости и красоте «своего синьора» вопросами, что еще он может сделать для него, чтобы выразить свою благодарность.
— Трахни меня, — пробормотал Джованни, разбуженный этими страстными признаниями.
Халил замер, не веря собственным ушам. Джованни повернул к нему голову и чуть приоткрыл глаза:
— Что же тут непонятного, мой кормчий? Вчера ты получил удовольствие, почему же ты захотел обделить им меня? — В этом и состояло «наказание», придуманное для Халила за его попытку убить себя. Слова Али «тебе нельзя больше ни с кем, только с аль-Мансуром», принятые на веру вчера, сегодня казались порождением фантазии своевольного мальчишки. «Аль-Мансур мне ничего не запрещал!» — решил для себя Джованни, поскольку его тело взывало к привычным способам проникновения, а не к тому, чтобы ограничивать себя, подминая Халила.
— Мой синьор, я даже пожелать такого не смею… — затянул свою прежнюю песню Халил, перевоплощаясь в смиренного раба, который всю жизнь только и занимался тем, что подставлял свой зад.
— А ты пожелай! Только пожелай! — пробормотал Джованни, проваливаясь в крепкий сон и оставляя озадаченного Халила наедине с его собственными мыслями.
***
[1] нормально, хорошо
[2] маленькая девочка… хорошо
========== Глава 5. Дурной сон ==========
Перед глазами простирались зеленые виноградники, стройными рядами, почти до самого горизонта. Казалось, будто прятали они его в своих густых объятиях, давили, окружали перепутанными ветвями, заставляли поверить, будто он заточён в крепкую тюрьму, потерян родными и друзьями и наказан одиночеством.
«Почему я в Совьяне?» — Джованни посмотрел на свои руки, сжимающие кирку, на которой застряли комья влажной земли. — «Я же здесь давно не работаю!»
Ему захотелось найти выход из этого лабиринта. «Если идти в ту сторону, — рассуждал пленник, — то я найду дом Аларассис!» Но деревни не было видно. Вокруг тянулись уже не виноградники, а поля с ранними всходами, однако все живые существа будто попрятались — не было ни птиц, ни даже мурашек, что перебегали бы дорогу.
«Я так смогу дойти и до Агда! — подумал Джованни и направился дальше, через лес, окруженный каким-то странным синеватым туманом, в глубине которого мерцали огоньки. Теперь тропа под ногами превратилась в ровную вымощенную дорогу, но туман не исчез, а стал густым и непроницаемым, приобрел желтоватый цвет. Навстречу Джованни начали попадаться люди, но они были какими-то хмурыми и молчаливыми, странно на него поглядывали, отшатывались и старались обойти стороной.
Внезапно перед флорентийцем выросли серые каменные стены и раскрытый вход в город, забранный решеткой. «Агд?» — пробормотал про себя Джованни, не доверяя собственным глазам. Он прошел под сводами башни и удивился пустынным улицам. Знакомые очертания домов легко угадывались в тусклом предрассветном свете, будто было еще раннее утро, и оставалось достаточно времени до удара главного колокола на соборе святого Этьена. Джованни поёжился от внезапно налетевшего холодного ветра, увидел темные прижимавшиеся друг к другу силуэты нищих, облепивших ступени церкви, и поспешил прочь.
Знакомая дверь распахнулась, как только он толкнул ее, навалившись всем телом. Странно, что она оказалась не запертой, с удивлением отметил про себя Джованни. «Бертран взял хлеб у булочника и забыл закрыть?» Фигура Бертрана была легко различима у входа в подвал.
— Михаэлис здесь?
— Подожди во дворе.
Джованни подошел к колодцу и, будто пытаясь вспомнить знакомые ощущения, провел рукой сверху по кладке. Она была холодной и покрытой пятнами зеленовато-серой плесени. Как давно этот колодец не чистили? Джованни опустил ведро вниз и, когда оно с глухим шлепком достигло воды, начал крутить ворот колодца.
— У вас какое-то дело ко мне, господин?
Джованни обернулся, придержав ворот с почти вытащенным наружу полным воды ведром. Михаэлис, одетый в дорожный плащ, с лекарской сумкой за плечом, стоял перед ним и хмурился. В тусклом утреннем свете он выглядел почти стариком: лоб пересекали глубокие морщины, в разбросанных по плечам волосах были заметны серебристые пряди, и голос, знакомый до дрожи, теперь показался глухим и хриплым. Но это был он, Михаэлис! Джованни почувствовал, будто тело его захлестнуло волной горячего воздуха. Он захлебнулся в ней, почувствовав, что ему больше нечем дышать, а горло сдавило спазмом. Ученик палача подался вперед, желая обнять своего возлюбленного, по разлуке с которым тоска часто сжимала сердце железными тисками, но тотчас уловил настороженное напряжение во взгляде, которым остановил его Михаэлис.
