— Я боюсь высоты!

— Я тоже когда-то боялся, — проникновенно ответил Джованни, втягивая болонца наверх за протянутую руку. Посадил рядом, взглянул в ясные недоверчивые глаза. — До первого раза, когда пришлось самому слезать с крыши. Не жмись! Я тебе помогу.

Джованни на четвереньках двинулся вперед, к тому месту, где сильным ветром была сдвинута черепица и крыша давала течь. Гвидуччо закрыл лицо руками и со свойственной ему горячностью принялся творить молитвы Господни о спасении души. Пока Джованни прилаживал друг к другу стыки черепицы, чтобы вода беспрепятственно стекала вниз, болонец, распластавшись и упираясь ногами в козырёк слухового окна, крепко держал его за ноги. Они почти закончили работу на крыше, когда от плотника принесли костыли для Аверардо, и Гвидуччо, первый раз преодолев свои страхи, слез вниз по шаткой лестнице. Крышу починили весьма кстати — солнце в этот день намеревалось садиться в серые тучи. Джованни расплатился за товар и за аренду лестницы и прошел на тёплую кухню, ощущая, что всё-таки подмёрз на пронизывающем ветру, пригнавшем тучи со стороны моря. Там собрались уже все его товарищи, вольные и невольные, ожидая торжественного момента: Аверардо должен был встать сам, опёршись на костыли. Джованни посмотрел на безвольно обвисшие ступни своего больного, вздохнул и сказал, что волшебства не произойдёт, пока Аверардо веревкой не вытянет свои ноги так, что на них можно будет встать.

— Через два дня, — заявил флорентиец. — У меня получилось за день, я проявил усердие и перетерпел сильную боль. — Али поставил перед ним миску похлёбки и протянул ложку.

— Я тоже так смогу! — сверкнул глазами Аверардо, который с трудом скрыл обиду и разочарование за плотно сжатыми губами.

— На ужин можем запечь индюшачью тушку, — зашептал на ухо Али, — но в дровах остались толстые пни, а нам бы горячей воды приготовить и помыться с дороги.

Во время вечерней трапезы глаза Гвидуччо закрывались от усталости: он таскал воду от колодца, заполнял лохань, убирал порубленное в поленницу и собирал щепки со двора. Аверардо с трудом держал в пальцах ложку — он вытянул из колодца около двадцати вёдер воды. Его вымыли и уложили первым в самой большой комнате. Али согласился вновь разделить с ним кровать, чтобы не спать в одиночестве. Джованни зашел на кухню последним, искупавшись позднее всех, в одной исподней длинной рубахе, подвязанной поясом. Испытывать стеснение было не перед кем. Халил, весь день убиравшийся в комнатах, поэтому редко показывавшийся на виду, сидел на лавке к нему спиной. Джованни, проходя мимо, легко провёл ладонью сзади по его плечу. Восточный раб повернул голову, задерживая пытливый взгляд на лице флорентийца, усаживающегося с торца стола на расстоянии вытянутой руки.

— Халил, передай мне, пожалуйста, хлеб, — в этом жесте пальцы их соприкоснулись, и Джованни показалось, будто тысячи мурашек зашевелились под кожей, перебегая от кормчего к нему, проскользнув до самого конца плеча, и рассеялись по спине. Халил улыбнулся, обнажая узкую полоску зубов, прихвативших краями нижнюю губу. В свете лампады очертились ямочки на его щеках. Джованни чуть кивнул в ответ, тоже улыбаясь и испытывая смущение от того видения, что пронеслось перед его внутренним взором: затуманенные страстью глаза Халила накануне того дня, когда начался их путь из Флоренции. Сейчас восточный раб, с чисто выбритыми щеками, расчесанными волосами, перехваченными на затылке лентой, соблазнял и заставлял терять разум, наливаясь желанием, всего лишь одним жестом — прикосновением кончиков пальцев к губам, будто стирает некие следы, там оставленные. Флорентийцу сочные кусочки мяса уже не лезли в переполненный слюной рот — так вдруг захотелось побыстрее закончить с едой, вздохнуть с сожалением, что «плоть слаба», и насадить на эту самую плоть желанное тело, чтобы повторить всё испытанное тогда — натянутые и вибрирующие струны мышц, сдержанные стоны, зажатые в кулаках простыни, влажные от пота, разведенные в стороны бедра, призывающие проникать глубже и напористей. И в тоже время — трепетное и тщательно скрываемое ожидание поцелуев и долгих ласк.

— Ещё один полный трудов день?

— Они не закончатся, мой синьор, но я оставил на эту ночь достаточно сил.

Оказавшись в спальне, той самой, что над кухней и послужившей в первую ночь, но поверх широкой кровати, пропитанной ароматом лаванды и ладана, чтобы выкурить из неё стойкий запах плесени, Джованни почувствовал, что впервые не стремится доказать Халилу, что опытнее и мудрее, подчеркнуть свой статус «хозяина», что стала небезразличной даже поза, подходящая для обоюдного удовольствия.

***

[1] после смерти императора Священной Римской империи Генриха VII в 1313 году выдвинулись два претендента, двоюродные братья Фридрих Австрийский и Людовик Баварский.

========== Глава 4. Прогулка по городу ==========

От автора: представьте Флоренцию без Санта-Мария-дель-Фиоре, Милан без Дуомо, Рим без собора святого Петра… Это Италия в начале XIV века! И она совсем другая.

***

За окном синели предутренние сумерки и громко пели птицы. Джованни чуть приоткрыл глаза и лежал, вслушиваясь в темноту. Внезапно птицы смолкли, давая зазвучать переливам церковного колокола. С ним перекликался еще один — где-то вдалеке. «Сегодня же праздник!» — испуганно взметнулась мысль и опала зябкой дрожью внутри живота. Плечи захолодели и захотелось укрыть их тёплым одеялом, сползшим с тела. Джованни потянул на себя толстый край ткани, внезапно отмечая её гладкость и струящуюся легкость. «Это же…» — внезапная догадка пришла в голову и заставила улыбнуться от нахлынувшего наслаждения. Рядом завозился Халил, перевернулся с живота на спину, затем тревожно приподнялся, нащупал предплечье флорентийца и успокоенно выдохнул:

— Что случилось, мой синьор?

— Ничего, — Джованни придвинулся к нему ближе и натянул на себя одеяло до подбородка. — Откуда здесь шелковое бельё?

— Я в шкафу взял. Простыни не стал стелить, только наволочки и одеяло. А ты не заметил? Нельзя было? Я, — он запнулся от волнения, — не знал!

Джованни только оставалось посмеяться над самим собой: перед тем, как они уснули, флорентийцу было не до убранства кровати, лишь бы не скрипела, а громкие вздохи Халила, которые он плохо сдерживал, не разбудили бы соседей. Хотя и это стало весьма второстепенным, когда бисеринки пота упали со лба Джованни на щеку «сладкого кормчего», а тот постарался дотянуться до них кончиком языка и слизать. Теперь же, мысли пришли в порядок после умиротворяющего сна, и Джованни вспомнил, что именно в Болонье уроженцы Лукки держат самые большие мастерские по производству шелковых тканей, поэтому весь город купается в них: заказывает у портных одежды, яркие и приятные на ощупь, надевает исподнее и приготовляет кровати ко сну.

— Ты сделал всё правильно, — Джованни прижался губами к виску Халила и погладил по груди. — Хочу рубашку из шелка. Аль-Мансур отобрал у меня все дорогие камизы, что я купил себе в Авиньоне. Не понимаю: что ему, жалко было? Или хотел этим наказать?

— Значит, тебе не нужно, мой синьор! — убеждённо прошептал Халил, чем опечалил флорентийца. Он разочарованно отодвинулся от восточного раба, натолкнувшись на такое позорное приятие чужой стороны.

— Ну и пусть тебя разлюбезный аль-Мансур трахает! — Джованни обиженно повернулся на бок спиной к Халилу. Тот всхлипнул и обнял за плечо, прижавшись сзади. Некоторое время они молчали, пока восточный раб не решился заговорить:

— Я люблю тебя, мой флорентиец! Это правда. Я хочу видеть тебя красиво одетым и всем довольным. Но если твой халиф скажет: надень платье простое и неприметное, веди себя скромно и отправься в путь, то будешь ли ты требовать у него разрешить оставить при себе богато украшенную куфью? Повяжешь ли ты её по дороге, пока твой халиф не видит? В чём же ты упрекаешь бедного раба, которому халиф наказал о тебе заботиться и следить за тем, чтобы его повеления исполнялись? Я люблю тебя! — еще тише добавил Халил и поцеловал в выступающий позвонок у основания шеи.