— Да, мой синьор, — тихо ответил он и начал медленно снимать с себя рубаху. Было заметно, что правую руку Халил бережет, что обеспокоило Джованни, чуть подавшегося вперед и теперь пристально изучавшего тело восточного раба. На поясе, выше пупка, широкой полосой ремешка, которым Халил был скреплен с Аверардо, была стёрта кожа, бедра слегка дрожали от напряжения, а камизу тяжело было снять с правого плеча. Наконец Халил предстал обнаженным, спрятал лицо в тени черных кудрей, свисавших со лба. Осторожно встал на дно лохани, затем опустился на колени между согнутых ног Джованни и прикрыл глаза:
— Что мне сделать?
Джованни оглядел смиренно опущенные плечи своего кормчего, недвижимую грудь, где он затаил дыхание, поймал за запястье и понял, что сердце Халила бьется так часто, что сравнимо с трепыханием крыльев птицы, стремящейся к освобождению.
— Что происходит? — он приблизил мокрую ладонь к лицу Халила, начертил влажные дорожки на щеках, отвел в сторону пряди волос, закрывающие лоб. Восточный раб всхлипнул, сильнее зажмурил глаза. Сомкнул зубы на костяшках пальцев своей руки, сжатой в кулак, подавляя немой крик. — Ну, нет! — Джованни обнял его обеими руками за шею и притянул к себе, понимая по-своему мысли, что сейчас завладели разумом Халила. — Ты что? Ревнуешь меня к женщине? Обиделся на поцелуй?
Его любовник замотал головой и, наконец, выдохнул. Опёрся ладонями на грудь Джованни. Раскрыл замутнённые влагой глаза, сглотнул, смягчил жесткие складки упрямо сжатых губ:
— Ревную. Я ревную тебя к каждому солнечному лучу, что касается твоего лица, я ревную к ветру, которым ты дышишь, ревную к одежде, к которой прикасаются твои пальцы. Я совсем потерял разум! Так нельзя! Невозможно! Дерзко и преступно! Я стыжусь своих желаний! — на лбу Халила пролегли глубокие складки, брови изогнулись подобно виноградной лозе и взметнулись к переносице, подбородок дрожал от внутреннего напряжения. — Меня накажут, если узнают!
Джованни сделал попытку его поцеловать. Еще раз, еще. Но его кормчий застыл, не отвечая.
— Ты уж точно безумец! Как дитя! — прошептал флорентиец, не зная, что бы еще предпринять, чтобы вернуть того ласкового любовника, который всегда откликался на его малейший призыв. — Повернись спиной и садись передо мной, места хватит.
Восточный раб покорно послушался. Ему стало легче выплёскивать свои чувства, когда флорентиец оказался позади. Халил судорожно вздыхал, сидел чуть покачиваясь, шмыгал носом, но уже не замирал, как испуганный зверёк. Джованни провёл ладонью по его спине: выступающие над кожей позвонки хотелось пересчитать, останавливаясь поцелуями на каждом.
— Ты просто устал, — проронил он, продолжая легко поглаживать спину и грудь своего кормчего. Черные завитки волос, мокрые на концах, спускавшиеся на плечи, породили у Джованни смутные воспоминания о тех временах, когда жизнь его была полна наслаждения каждым мгновением, и каждое прикосновение порождало сладкую дрожь в теле. Сведенные и окаменевшие мышцы Халила размягчались, когда через них уверенными движениями пальцев прогонялась кровь, зудящая боль исчезала, расплываясь горячим фонтаном, и будто тяжелый груз по горстке собирался и снимался с плеч, оставляя после себя лёгкость и приятное чувство расслабления.
Когда Джованни уж слишком усердствовал, особенно над мышцами, что спускались длинными жилами с верхушки плеча на грудь, Халил постанывал от боли, прогибался в спине, запрокидывая голову назад, но не отстранялся. Единожды прошептал: «Помилуй, мой Флорентиец!», но вскоре начал получать удовольствие, заёрзал на месте, расслабился, опёрся спиной на грудь Джованни, давая возможность опустить ладонь еще ниже, на живот, и погладить открытую головку полувозбужденного члена.
— Никто не узнает! Будем таиться. Как всегда, — флорентиец поцеловал восточного раба в висок. Тот повернул голову, с сомнением поглядел на Джованни, но позволил завладеть своими губами и насладиться их бархатной мягкостью и медовым вкусом, что было для флорентийца сродни прикосновению к золотистой кожице зрелого персика, истекающего освежающим нектаром.
Теплая вода делала тело нечувствительным, усыпляла. Джованни пошевелился и разорвал поцелуй:
— Ревность пронзает сердце острыми железными шипами и разрывает в клочья. Такое сердце уже не может любить ни Бога, ни человека. Любящее же сердце принадлежит Создателю, и ты не вправе требовать то, что Божье, но когда я люблю тебя, то преображаю в совершенстве для моего Господа. Понимаешь? Сам наполненный любовью, дарю её другому как свет, а не требую отдать чужой светильник.
Они вылезли из лохани, стёрли влагу с тел друг друга широким отрезом ткани, прополоскали снятые камизы и развесили на верёвке, натянутой над очагом. Последнюю оплывшую свечу еле выскребли ножом из облепившего её воска, зато застеленную плотным покрывалом кровать удалось быстро разобрать, с удобством устроиться на мягких перьевых подушках и накинуть на ноги почти невесомое одеяло из гусиного пуха. В спальне было не так жарко, но все равно пришлось приоткрыть ставни на окне, подставляя обнаженные и разгоряченные тела под легкий освежающий ветерок.
— Мой синьор, а где Али? — сквозь сон донесся до Джованни обеспокоенный шепот, заставивший невольно рассмеяться в ответ.
— Греет постель нашему больному! — флорентиец опустил руку на плечо Халила, заставляя его улечься на подушку. — Синьоре некого было оставить ночью со своим племянником, мы с тобой уставшие, вот и соблазнила мальчика мягкой постелью. Али в безопасности. Спи!
— Не могу, мой синьор, — пожаловался Халил. — Всё думаю. Болония. Еще два дня пути. А потом — будет ли со мной мой Флорентиец?
Джованни перевернулся на спину, поймал ладонь Халила в свою, сжал в поисках дружеской поддержки и с болью раскрыл сердце:
— Уже завтра к вечеру будем в Болонье. Но радости для меня там мало. Человек, к которому я иду, не ждёт меня и был бы рад, если бы я сгинул в самой глубокой и опасной пропасти, чтобы меня завалило самым большим камнепадом или чтобы я умер от самой мучительной болезни. Он будет смотреть на меня и ненавидеть, а я в ответ — страдать. Потому что самое страшное — это созерцать облик возлюбленного и знать, что внутри чужая душа, у которой нет любви к тебе.
========== Глава 11. Пятый день пути ==========
От автора: я вновь обращаюсь к теме местоположения дороги. Как оказалось, и последний отрезок пути таит в себе совершенно непонятные (с современной географии) телодвижения пилигримов. Однако, если учесть средневековый ландшафт — горы покрытые густым лесом, узкие расщелины, выдолбленные горными реками, замки на скалах и города, зависимые от активности торговли, то вполне логично предположить, что с высоты птичьего полёта на землю не смотрели и карт не составляли, поэтому ходили там, где удобнее всего. Спуститься вниз с горы, а потом подняться на соседнюю, а не ломиться напрямую через лес, конечно, путь удлиняло, но было безопасным.
***
«Тук-тук-тук!». Гремели барабаны. Земля сотрясалась. С вершин гор сыпались камни. Джованни, стоявший на берегу горной реки и размышлявший, где искать брод, посмотрел направо и увидел, как на него несётся мощный водяной поток. От испуга он проснулся и не сразу понял причину своего страшного сна. Входная дверь сотрясалась под ударами кулака или деревянной колотушки.
— Синьор Мональдески, вставайте!
Джованни, еще не сбросивший с себя остатки сна, когда захлестнувшая его волна разлетелась крупными каплями в стороны и явила ослиную морду, громко прокричавшую петухом, вскочил с кровати, плохо разбирая дорогу. Ударился плечом о косяк проёма между двумя комнатами, потом чуть не упал вперёд головой в лохань, натолкнувшись на неё. Его руки замерли на засовах внешних створок двери, когда флорентиец внезапно осознал, что стоит голым с победно торчащим членом, и еще один поворот замка, и он столкнётся с мадонной Анжелой, чем, безусловно, повергнет её в стыд и грех.
— Я проснулся, синьора! — проорал Джованни в дверную щель. — Подождите немного!
