Джованни подумал, что надо бы еще раз поесть и сменить повязки перед сном, пока будет еще светло. Затем вернулся к своим путникам и улёгся на живот посередине их устроенного ложа, намереваясь еще немного поспать.
Он проснулся в кромешной тьме с сильным желанием выть волком от боли в спине и с мокрыми от пролитых слёз щеками. Узкий серп луны давал слишком мало света, отбрасывая лишь серые блики от деревянных перекрестий мачты над головой. Джованни лежал лицом вверх, неудачно перевернувшись во время сна, и его стоны поглощали звуки ударов волн в борта «Святого Януария». Его спутники спали рядом, завернувшись в плащи. «Где вода? Где снадобье забвения, что дал аль-Мансур? Где моя сумка? Кто мне поможет?» — пронеслось в голове, затуманенной лихорадкой.
Флорентиец попытался перевернуться на левый бок, и ощутил, что кто-то помогает ему это сделать, положив руку на талию. Его губы внезапно встретились с чужими губами, мягкими, ласкающими, призывно манящими к ответу.
— Синьор, тебе больно? Где? — прошептал из темноты Халил.
— Мне… да. Спина. Убрали два рабских клейма, — ответил Джованни, не в силах сдерживать слёзы жалости к самому себе, и понял, что погружается дальше в горячечный бред, отвечая на поцелуи и сам желая сейчас ласкать губы и тело, что казались настолько волнующе прекрасны каждый раз, когда он бросал на них свой взгляд. — Я не желаю насилия, — остатками разума сопротивлялся соблазну флорентиец, заваливаясь сверху на Халила. «Я ничего не вижу в этой темноте! Дарить поцелуи сейчас, это как нежничать с любым, кто оказался снизу. Именно так я соблазнился видениями, когда аль-Мансур отдался мне». — Останови меня! Мне нужен свет. Если любить, то поддавшись плену твоих глаз.
Халил не прервал своих поцелуев, сливая боль и наслаждение в распалённом сознании Джованни в единое целое, но и не раскрылся навстречу, принимая движения тела флорентийца между сомкнутых бёдер, скрытых камизой и еще завернутых в плащ. Тот ничего этого и не замечал, отдаваясь утонченному чувству удовольствия, когда оба ингредиента соединяются вместе настолько в идеальной пропорции и кажется, что отлетает душа, устремляясь к божественному, мерцающему мириадами звёзд мраку. Его ключ, его тайна, умноженная на искреннее желание, творили с ним безудержное безумство.
Джованни очнулся, когда знакомая горечь освежила рот, забирая выводя боль из тела. Воздуха в лёгких не было, сердце гулко и ритмично билось в висках. Опорожнив кружку до последней капли, он сделал несколько судорожных вздохов и услышал шепот Али:
— Аль-Мансур дал мне капли, сказал, что если новому хозяину будет плохо…
«Мне уже хорошо», — подумал Джованни, внезапно понимая, что член его излил себя, а Халил продолжает сжимать его в объятиях. Обмяк, с блаженной улыбкой уткнувшись восточному рабу в плечо.
«Почему не сказал?» — «Я не знал!» — «У синьора раны на спине и горячка, мы должны были разбудить его на закате и проверить!» — «Я не хотел будить, вдруг рассердится! Ты сам всё проспал!» — «А кого я сторожить нас оставил?»
Над головой флорентийца яростным шепотом ругались оба его раба.
— Ха! — продолжал Али. — Зато он удовольствие получил, на нас не в обиде. Он весь день с тебя глаз не спускал. А тут такой подарок!
— Да что ты понимаешь? Он от боли страдал, а я ему помог.
— Еще скажи, что целовался с ним по принуждению! Что тебя, несчастного, с визирева ложа украли, сюда намеренно привезли и подложили под неверного.
— Заткнись! — достаточно громко прикрикнул на зарвавшегося мальчишку Халил прямо у Джованни над ухом, так, что тот вздрогнул от неожиданности, заслушавшись взаимных обвинений своих спутников. Халил замолчал на время, обдумывая свой ответ, затем сжал флорентийца в объятиях и поцеловал в висок. — Нет, синьор красивый, с белой кожей, добрый. По согласию было!
Джованни только порадовался такому ответу, погружаясь в мир ночных грёз. А с первыми проблесками лучей солнца оба его раба уже недвижимо сидели на коленях, лицом на восток, и тихо молились. «Слишком заметно!» — недовольно отметил про себя Джованни, приподнимаясь на локтях. Его пробуждение на осталось незамеченным: первым подполз на четвереньках Али и заглянул в лицо, ожидая приказаний, затем поднёс лекарскую сумку и глиняную плошку для питья. Флорентиец, продолжая лежать на животе, сам насыпал травы в ступку в нужных пропорциях, добавил оливкового масла и мёда из своих запасов, вложил в руки Али пестик и сказал всё осторожно перетереть вместе и добавить немного воды, чтобы получилась нежидкая кашица. Халил тоже не остался без дела — помог подняться и присесть на ложе, снять верхнюю одежду и размотать повязки. Руки его были горячими, и казалось, что часто скользят по телу намеренно, поглаживая и исследуя рельеф мышц на обнаженном торсе. Джованни прикрыл глаза от удовольствия и сдержал стон, лишь частым дыханием выдавая себя.
Ткань, что покрывала раны, присохла, и пришлось потратить воду, чтобы ее отмочить и убрать. Джованни не имел возможности исследовать свою спину, но на повязках с удовлетворением отметил, что сгустки засохшей крови смешиваются с желтовато-прозрачной слизью, источаемой телом. Пришлось поморщиться и постонать от боли, пока Халил протирал открытую поверхность ран дистиллятом брата Беренгария, разбавленным напополам водой. За это время Джованни припомнил все подробности прошлой ночи, испытывая стыд и смущение за то, что совершил в бреду.
— Что произошло ночью? — он всё-таки осторожно решился спросить своих спутников, надеясь вызвать на откровенность и хотя бы как-то себя оправдать. — Со мной такое случается, я теряю память.
Али блеснул в ответ широкой улыбкой, а пальцы Халила, сжимающие тряпицу, замерли над раной.
— Тебе, господин, требуется честный ответ? — с ехидной улыбкой ответил Али вопросом на вопрос.
Джованни прищурил глаза, напустив на себя оценивающий вид. «Этот хитрый мальчишка, который больше всех знает, теперь будет потешаться над нами от скуки! При власти аль-Мансура вёл себя тише воды». Однако Али ему нравился, в его годы он был таким же дерзким на язык, только отца уважал и боялся:
— Конечно, мне нужны правдивые слова. Если мы втроём не будем друг другу доверять, то… — Джованни смолк, внезапно осознав, что им троим есть многое, что скрывать друг от друга и откровенность не так уж важна. Врать будут все, начиная с него самого. — Я не то говорю. Мы разные, но нас зачем-то собрали вместе, чтобы мы, помогая друг другу, добились некоторой цели. Давайте так: заключим договор, каждый из нас поклянется не скрывать своих мыслей о друг друге. Чтобы не копилось внутри недовольство, раздражение или непонимание. Я доходчиво говорю?
Али переглядывался с Халилом, сидящим за спиной Джованни, но все мысли были выписаны у него на лице: пусть начнёт с себя, а нас за дураков не держит! Халил продолжил осторожно прикасаться к ранам сильно щиплющим дистиллятом.
— Хорошо, — флорентиец попытался рассмеяться между шипением от остро возникающей и быстро покидающей боли. — К вам обоим. Я верю в моего Господа, власть Святой Римской церкви и право Великого понтифика, а всех остальных считаю еретиками, но… молча. Справляйте свою веру, как хотите, но об этом никто не должен знать, видеть и догадываться. У нас даже тех, кто в Бога верит, но неправильно толкует священные слова книг, сжигают на кострах. Ищите запирающиеся комнаты, уходите в лес, прячьтесь, там и творите молитвы. И этого не должен видеть даже я. А вас уже будут подозревать в дурных делах: из-за внешности, цвета кожи. Поняли?
Али кивнул и помрачнел лицом. Халил глухо произнёс:
— Si, signor.
— Теперь о каждом из вас. Мне нравится твоя живость ума, Али, но часто появляется желание тебя выпороть. Аль-Мансуру ты так дерзить не смел, почему со мной иначе? А тебя, Халил, — Джованни повернул голову, встретившись с теплым светом тёмно-карих глаз, в которых пряталось нечто притягательное и необъяснимое. — Хочу! Иногда просто трахнуть, иногда поговорить о всех наслаждениях любви. Поцеловать. Вот сейчас… когда вижу твой полуоткрытый рот и зубы, прикусывающие край губы. Но не решаюсь. Без насилия. Я был достаточно откровенен? — Джованни нехотя отвёл взгляд от тёмно-вишнёвой губы и посмотрел на Али. — Я кому-нибудь из вас этой ночью что-нибудь сделал, за что должен покаяться?
