Рыдая, Ава закашлялась и… отняла от губ ладонь… Боже, опять… доворожился…

– Ш-ш-ш, только не бойся… не бойся… – зашептал я, прижимая ладонь к её груди.

Так и есть: поразрывала сосуды моя неистовая кровь в ней… Я заставил вибрировать, и…

– Сейчас-сейчас, милая, сейчас я остановлю…

…Ава заснула в моих объятиях. Я заблудился. Заблудился в тёмной пещере и ухожу всё глубже… И её тяну за собой. Я тяну её, потому что она мой факел, но чем глубже… её свет может погаснуть. Для неё непереносим грех и обман, «нечестно». А как по чести мне получить тебя? А без тебя… Всё теряет смысл. Самой жизни нет без тебя. Отнимите факел, я не заблужусь, я сразу умру и всё. Я почти умер уже… Но я погублю её?.. Белогор. Белогор, остановись… Нет, мне не выйти из этой пещеры.

Выглянув за дверь, я приказал принести горячий завтрак:

– Каши давайте, с маслом, мёду тёплого, лепёшек, булок сдобных! – вызвав своим появлением взрыв восторга.

– Великий Белогор! Живой!

– Великий жрец!

– Живой! Здоровый!

– Ребята! Поправился!

– Великий Белогор здоров!

Зашумели, забегали счастливые. Я улыбаюсь, приятно всё же, когда люди искренне рады твоему возвращению.

– Не подходите только близко, нельзя пока, принесите и за дверь, – предупредил я.

– В царский терем-то сообщить можно? И на Лунный двор? И всем людям?

– Можно-можно, валяйте, – улыбнулся я.

А сам вернулся в спальню, прикрыв дверь. Присел на постель, Авилла, просыпаясь, провела по лицу тонкими пальцами, посмотрела на меня из-под них:

– Утро?

– Да, – улыбаюсь я, как же это хорошо, смотреть на неё… – Вставай, думаю, скоро государь примчится, радоваться, что его главный жрец от болезни восстал.

– Спал хоть немного? Ты не спишь совсем… – спросила Ава, поднимаясь с постели.

– Выспался, поди, за четыре дня-то.

Вздохнула, остановившись у сундука, голова закружилась? Я обнял её. Она не оттолкнула и не сказала ничего, обняла только очень тихо, приклонила олову к моему плечу. Я погладил её по волосам, по спине…

… Ах, Бел…

Счастье, что Белогор выздоровел и счастье, что Авилла, наконец, вышла от него. Когда мы после радостного и почти восторженного обеда у него в покоях, прощались с ним, Белогор придержал меня, не касаясь, впрочем, рукой, да, нельзя ему пока с людьми близко, Авилла прошла вперёд, на крыльцо:

– Ориксай… я… виноват перед тобой…

У меня отхлынула кровь от сердца, что он хочет сказать? Что он предатель?!

– Я вытянул из Авы силы своей болезнью…

Я посмотрел на изрядно исхудавшего Белогора. Что ты хочешь сказать, Белогор, Великий жрец? Как вы мне надоели со всеми отношениями, этими проклятыми древними связями, золотой кровью и прочей морокой… Подхватить её на коня и умчаться на волю навсегда отсюда от всего этого царства-государства, от всех этих людей, от опутавших нас заговоров, мыслей и чувств, от всего, чем топит и не даёт дышать, от этого чёртова города, в любой северный город или село, хоть в заиндевелый Ледовит, только не в Вокхий… Почему меня угораздило родиться царём?!.. Я впервые в жизни думал так, всегда был доволен своим жребием…

Мы приехали в терем. Авилла со мной в седле, притулилась гибкой спиной, головкой, она всё в том же замученном платье, сжечь его только и осталось. И сама усталая, правда. Она молчалива дорогой и будто смущена. Бледная до прозрачности.

– Устала ты, Ладо? – прошептал я на её волосы.

Она повернула голову и вместо ответа бледно улыбнулась, опуская веки. Правда, он так много сил вытянул из неё?

– В баню пойду, Орлик, можно? – тихо спросила она, когда я спустил из седла её на траву во дворе терема. Спрашивает ещё… что с ней?

Со мной… я сама не знаю, что…

Едва она дошла до двери бани, я боковым зрением увидел Лай-Дона, что стоял тут же посреди двора и тоже смотрел вслед Авилле. Мне захотелось немедля вытрясти из него душу, но он улыбнулся:

– Ты чё ждёшь-то, Ориксай? Глядишь ишшо… Совсем сноровку с девчонками потерял, што ль?

Следующие недели, много, наверное, недель, кто их считал, мы почти не выходили. Если выходили то очень ненадолго, шли в баню, ездили в лес, и на озеро, к которому прилип язык ледника, где Авилла купалась, пугая меня своей удивительной нечувствительностью к холоду, но когда я, поддавшись на её уговоры и обещания, что это мне точно понравится, всё же с разбегу, под её хохот, бросился в эту прозрачную воду, и выскочил из неё с воплями и проклятиями, то уже через несколько мгновений я захотел снова испытать эти ощущения: будто жидкий огонь пробегает по моей коже, мысли проясняются и бегут быстрее…

Очень многое для меня впервые. Нет, не многое, всё. Всё впервые. То, что началось ещё зимой с первого взгляда, что разом открыло нам что-то до сих пор невиданное никогда, продолжилось теперь… Сказать, что мы с удовольствием любились, что не могли наговориться, наглядеться друг на друга… всё не то, всё мало и неверно.

И говорим мы обо всём, о подлом заговоре и Авилла говорит, что после болезни Белогора что-то изменится в нём.

– Для нас?

– Для нас не в лучшую сторону. Не думаю, что мы с тобой вписываемся в будущее, которое замыслили наши заговорщики.

Ещё я рассказал ей, о чём говорил Черныш, что, похоже, что женщины стали пользоваться новым законом и строгостями с ним связанным во зло. Я хотел увидеть и услышать, что она ответит. Именно увидеть, что будет у неё на лице, когда поймёт, что её сёстры по полу не всегда такие уж беспомощные и добрые создания, которых надо защищать по их слабости.

Она нахмурилась, бледнея, слушая, как много приходится теперь платить штрафов:

– А тех, кто подаёт эти жалобы, осматривают, опрашивают свидетелей? Или всё только на словах этих женщин?

Я посмотрел на неё, этого я не узнавал для себя.

– Я разберусь с этим, Ориксай, если ты позволишь мне, – её тонкие ноздри затрепетали. – Я разберусь с каждой и если кто-то лжёт… Ах, мерзавки! За это надо наказывать, как и тех, кто насильничает! – даже заходила взад-вперед, будто не в силах оставаться на месте. – Вот же подлые паршивки! Проклятые паршивые тупые овцы! Из-за таких между мужчинами и женщинами не прекращается война!

Будто я сам произношу эти слова. Но она ещё добавила, ярится:

– Из-за проклятых лгуний те, кто пострадал, могут не быть услышаны! Люди перестают верить, когда сотня женщин солжёт о таком, кто поверит той единственной, что скажет правду? Скажи, а таких, за которые казнят, таких преступлений стало больше или меньше?

– Я не знаю. Разберись, на это тебе моё царское поручение.

Мы говорим и о ледниках, ещё приблизившихся к городам в это жаркое лето, хотя, кажется, должны были отступить.

– Как ты думаешь, чем это может грозить нам?

– Когда вы с Белогором были в Лабиринте, землю трясло все дни, что вы там находились, мы все привыкли даже и не пугались. Но тогда ни Солнечный холм не подумал треснуть, а ведь он значительно нависает над океаном, я видел, мы скакали там, как раз под ним, весь он может съехать в воду, отколовшись от береговой полосы. Ни ледники тогда не тронулись с мест. Но за те шесть лет, что я живу здесь, в Солнцеграде, этот ледник, что у озера подполз к самой воде.

Авилла посмотрела на меня:

– Белогор считает, что ледник сойдёт в воду и вода, выйдя из берегов, погубит город.

– Когда это будет?

– Этого он не знает. Сказал в любой день…

– Белогор провидит всё?

– Нет, он видит природу, погоду, катастрофы, но не людские судьбы, не войны или грядущие смерти. Это…

Я усмехнулся:

– Он же далегляд.

– Не в отношении судеб, то есть, если проведёт обряд, войдёт в соприкосновение, то… Ну что ты хихикаешь?! – чуть-чуть смутилась она. – У каждого свой дар…