– Ава… Авуша, девочка… Девочка… моя девочка… простишь меня? – шепчет он, жаром дыхания обдавая мне кожу.

– Простила давно, не говори об этом! Пожалуйста, помоги мне, вернись! – заливаясь слезами, говорю я.

– Зачем тебе я? Я…

– Бел! Не умирай!.. Слышишь, ну, что мне сделать?.. Только не умирай!.. – я уже рыдаю…

Что мне ещё сделать, чтобы убедить его, чтобы заставить остаться? Я чувствую, он просто не хочет. Он сможет, если захочет. Но он не хочет… не хочет… «Посланник Зла», да что ты, Бел…

…Горячая чернота обступает меня. Я позволил болезни взять меня. Я мог не позволить. Я мог не подпустить её даже. Но я хочу умереть. Я не смогу жить без Авы. Она не моя теперь, я её отдал! Отдал! Сам отдал. Никто не заставлял!.. А Орик взял.

Что теперь осталось? За что мне бороться?.. Только сдохнуть… Но вот она… Пришла… пришла… к сердцу тепло, будто в ладошки взяла. Ава, не отпускай… пока ты его держишь, я не уйду.

Говорит со мной и плачет… надо всё успеть сказать. И всё. Всё, не стану я бороться…

– Я Тебе «не стану»!.. А ну!..

Его голос грохотом в голове…

– Кто ты? – воскликнул я. – Ты – Он? Ты же ушёл, не отвечал мне!

– А Ты хочешь, чтобы Я Тебя всю жизнь водил?! А ну, возьмись! В Тебе сил на сто лет! Я Тебе столько дал, чтобы Ты отказывался?! Не сметь!..

Меня сотрясло будто от толчка.

– Ты мучаешься? – хмыкнул Он. – Я говорил! Я говорил, что будет это – эта боль! Но Ты хотел любви! Это любовь! За блаженство платят болью!

– Я не смогу без неё!

– Она рядом! Я не забрал Её! Ты умолял не брать, Я оставил. Я Тебе Её оставил!

– Она его любит! – плачу я.

Я жалок и слаб…

– Всё! Не возьму Тебя! Живи, пей жизни полный кубок!..

Ночь накрыла город и терем духотой и непроглядной тьмой. Сегодня на Лунном дворе траурный день – Новолуние. Поэтому наше полуночное моление пронизано тоской и слезами. И это как раз то, что заполняет мою душу: Белогор заболел, я чувствовала это сегодня, поэтому такая тоска и мутность переполняли меня с самого утра.

Он никогда не болел, он может остановить любую болезнь. В других, а в себе тем более, на подступах уже. Как же он мог впустить эту?

Впустил сам… Почему? С ним что-то не то творится в последнее время. Так расстроен, что не родится его ребёнок? Ну и что? Ещё сто раз можно… Думает, Авиллу не возьмёт в оборот?..

Вернувшись в свои покои, я застала Явора. Я и забыла, что звала его сегодня… его жёсткие руки, губы, его ласки… кто бы знал, до чего мне сегодня это в тягость.

Этих постельных утех мне желалось за всю жизнь с одним только моим милым Белогором. А он лишь показывал, показывал, что я ему не ровня.

Не ровня, да. Но ровню тебе не взять. Никогда не взять, как бы ты не упирался! Так и люби же меня!

Мне хотелось плакать. Явор воспринял мои слёзы как свидетельство страсти…. К счастью, за многие и многие годы я научилась изображать всё, чего они хотят. Мне, моему телу радости от этих взаимодействий, которых так много в моей жизни, нет никакой, но мужчины должны думать, что дарят мне усладу, в которой я тону, как муха в патоке … Где бы я была, если бы не умела этого?.. Все и всегда ценили именно это во мне. На что красота, если она не радует?.. Вот я и радую.

Но сегодня самая тяжёлая ночь за всю мою жизнь…

Орик выслушал всё, что так сбивчиво рассказывала Вея. У меня волосы шевелятся на голове от её слов. При этом допросе присутствуем только я и Орик. И когда она говорит об Авилле, когда рассказывает, что подслушала наш разговор на лестнице, как решила, что я, сознаваясь ей во всём, в действительности затеял побег с Онегой, мне хочется провалиться со стыда. И за Вею, и за себя.

– Уведите эту женщину к её детям, – сказал Орик.

– Царь, а что же с моим мужем?! – воскликнула Вея, всё такая же всклокоченная, какой я нашёл её у каморке.

Ориксай, откинулся и посмотрел на неё тяжёлым взглядом. Я не вижу сейчас его глаз, но я чувствую, в его глазах гранит, тяжко падают его слова:

– А что ты хотела для мужа, женщина, когда обвиняла его в связи с царицей?

Вея побелела:

– Нет-нет! Государь, он… только руки тянул да… Он… Она… наверное, он просто в её красу влюблён!

Ориксай поднял светлые, одинаковые у нас ним брови:

– Так ты мстить пошла, только за глупые мечты твоего мужа?!..

Он посмотрел и на меня, точно гранит, острые осколки скал, иней на них …

– Кто ты после этого?

Он снова повернулся к Вее:

– Если хочешь жить и, чтобы твой муж был жив, ты навеки замолчишь, поняла? Полностью. Полного молчания обет! Никто и никогда больше не должен услышать твой голос. Считай, что тебе отрезали язык! Ты всё поняла?!

Вея побледнела и затрясла головой, соглашаясь.

– Второго раза не будет, Вея! Если нет, голову срублю не тебе, ему!

Он, не глядя выкинул палец, как копьё в мою сторону, и прикрикнул на неё:

– Ему!

А потом посмотрел на меня:

– Ты до чего довёл женщину, что она ума лишилась? Женись на ней и не болтайся больше. У вас, было сказано, скоро шестой ребёнок будет.

Я смотрю на Вею, которая снова взялась плакать, точно беременна, вот и слезлива стала… ах, ты, Веюшка, бедная моя…

Ориксаю, очевидно, слёзы на сегодня уже надоели, поморщившись, устало, он приказал отвести Вею в наши покои.

Но едва она вышла, усталости слетела, как туман от урагана, он подскочил, будто распрямилась сжатая пружина:

– Ты шутки шутишь, Яван?! Ты прикоснулся к царице?

Я отшатнулся, так жгли его глаза:

– Ну… – я растерялся.

– Убью тебя… – сипло прорычал он, едва сдерживаясь, чтобы…

Мне показалось, он зубами своими белыми мне вонзился бы в горло как здешний громадный волк.

– Уйди…

– Прости, Ориксай, я… – прошептал я.

– Вон! – бесшумно рыкнул он, и страшнее я ещё не видел и не слышал ничего. Почему он не убил меня сейчас же?

Не убил, и стоило это мне огромных сил: удержаться и не прикончить Явана немедля голыми руками. Таких усилий над собой я не предпринимал никогда раньше…Но свою злость и жажду мести я сегодня всё же удовлетворил: позвал ратника и приказал казнить Агню. Как и всех отвратительных преступников, казнят ночью в позорном месте у нужника и, свалив тело в выгребную яму, с проклятием забывают. Не принято смотреть на казни, как на отправление нужд.

Но свою злость и жажду мести я сегодня всё же удовлетворил: я позвал ратника и приказал казнить Агню. Как и всех отвратительных преступников казнят ночью в позорном месте у нужника и, сваливая презренное тело в выгребную яму, с проклятием забывают. Не принято смотреть на казни, как на отправление нужд.

Я не смотрел даже, как её увели… Если бы сделал это тогда, после убийства Руфы… Хотя бы изгнать надо было из столицы… Как дорого обходится слабость.

Я навсегда запомнил о ней не то, что произошло теперь, даже не боль за всех моих детей, за Морошку, об этом было слишком страшно думать. Я запомнил то, как прозрел в первый раз, год назад, когда понял, что такое женщина, которую я любил. Как жалят те, кому ты позволяешь иметь яд.

И только после этого я ушёл в спальню и лёг в снова одинокую постель. Авилла… всё соединяет и снова разъединяет нас…

Я не сплю возле Белогора уже третью ночь. Он не умер, но он и не приходит в себя, после того, как впал в забытьё… Я обтираю его мокрой тканью, я заплела ему волосы на две косы, чтобы не сбились в колтуны и от этого он стал похож она странную девушку, это было бы смешно, если бы он не был так плох. Я пою его из рожка целебными отварами и говорю с ним. Всё время говорю. Вначале я чувствовала себя сумасшедшей из-за этого, но вскоре привыкла. Так много я не говорила за всю мою жизнь. И я уверена, что меня слышит. Я говорю не с пустотой.

–…Погода… милый, сегодня всё так же жарко, но, думаю, после обеда пойдёт дождь…