С тех пор как он болен, я провела несколько обрядов и сила моего провидения удесятерилась. И хотя я по-прежнему не могу прозреть судьбу Авиллы и Ориксая, как и свою, линия жизни Белогора, которую я с особенным тщанием искала в дебрях неосознанного, мощна и длинна. Впрочем, силы, которые могут обрубить её, тоже сильны…

– Как Белогор?

– Оброс весь, – сказала Ава.

– Что? Как это? – засмеялась я, не понимая.

Ава приложила растопыренные пальцы к своему подбородку, изображая бороду:

– Щетиной оброс, ужас! Как… не знаю даже кто… Худущий и щетина рыжая. Чисто леший. Или болотный – жуть! Я его никогда не видала с бородой-то… – и мы смеёмся вместе, снимая напряжение тяжких дней. – А ещё косы! – она и косы показала очень смешно как рожки: – бородатая баба-Яга!

– Ты… – хохочу я, – побрила бы его!

Ава закатывается:

– Ага! Умею, что ли я? Ещё нос отрежу!.. Чё делать тада будем?!..

– Верховный жрец-далегляд без носа – это… – я покатилась ещё громче, мы привлекаем внимание его людей… но мы не можем остановиться…

– Ещё провидеть перестанет!

– Или чего ещё без носа-то отключится!

Хохот двух женщин, у порога, а за ним едва жив человек, которого они обе ревниво любят, это как-то даже объединяет. Как когда-то, когда я ещё писала Неве письма и верила в её дружбу. Но сейчас нет, и я не злюсь на неё, она искренне переживает за Белогора, глядишь, раздумает козни-то плести, оставит его в покое и не придётся никого прибивать, как я сказала Орлику…

Отсмеявшись, вытирая слёзы, Доброгнева рассказала, что Агню казнили.

– Жаль, – сказала я.

Доброгнева удивилась:

– Ты жалеешь?!

– Я жалею, потому что я обещала ей перерезать горло. Жаль, не удалось.

– И смогла бы? – недоверчиво смотрит Нева.

– Ещё как!

– Не страшно? – Нева, похоже, не верит или…

– Страшно, когда убиваешь со страху, – сказала я. – Я убивала только из ненависти.

…«Или»… «не верю», я как раз верю, слушая её и от этого мне страшно до мороза под кожей. И это говорит девчонка, которую я помню с её раннего детства послушной как никто, ласковой и… какой-то лёгкой, именно так – лёгкой, будто она из воздуха вся, такой прозрачной, светлой она всегда была. Девчонкой, которая по странному распоряжению судьбы должна была стать царицей, женой Белогора… Девчонкой, которая сместила с трона Дамагоя только своим появлением на свет, Дамагоя, в которого я некоторое время была сильно влюблена, пока не поняла, что он пытается и меня использовать для того, чтобы причинить боль своему отцу, чьей обожаемой любовницей я была уже в то время.

Я знала о планах Дамагоя относительно Авиллы, правда, не слишком верила, что он осуществит их, а похвалялся он часто, так и говорил: «Вот узнает отец, чего стоит его золотая царевна, – при этом слове у него на лице появлялась чуть ли не судорога, – тогда и посмотрим»… Я не выпытывала, что он собирается делать, меня это не интересовало тогда.

Меня интересовал Белогор, который не видел ничего, кроме этой своей царевны, этой соплячки, которой он уделял внимания почти столько же, сколько Солнечному двору, где он был лучшим из лучших учеников. Так что как-то защищать эту девчонку, предупреждать Белогора о планах Дамагоя, я и не подумала.

Но я сблизилась с Авиллой, чтобы оказаться ближе к Белогору. Все считали, что я дружна с ней, что я почти как её старшая сестра, чуть ли не мать, а я быть ближе, хотела нравиться Белогору, значит, надо было нравиться тем, кто к нему так близок. Близка была только она.

Но это оказалось несложно: такого приятного ребёнка было ещё поискать: сообразительная и покладистая, Ава при этом забавляла меня своими выдумками и шутками, мне было с ней не скучно, так что, хотя я никогда не любила детей, с Авой получала удовольствие от ей милой возни и затей.

И когда грянула катастрофа, мне было её искренне жаль. Больше – это потрясло меня. Я не ожидала такого от Дамагоя, всё же не принимала всерьёз его угрозы что-то сделать, вернее, я даже не думала, что он угрожает. И не ожидала такой судьбы для Авиллы, я тогда даже не пыталась провидеть её путь, мне он казался определён…

Но он не определён до сих пор.

И вот эта самая девочка, которую я вспоминала как несчастную жертву коварства, милую и послушную мою маленькую подругу, всё такую же, состоящую больше из воздуха, даже телесно, вдруг с всё с той же лёгкостью и неподдельным спокойствием рассказывает мне, как она убила бы Агню…

– Из ревности убила бы?

– И из ревности, что ж… Но ещё… За Морошку. И за моего сына…

– Знала, что сын будет? – дрогнув шеей, спросила бледная Доброгнева.

– Бел сказал, – я осознаю, что впервые говорю об этом и странно, что с Доброгневой…

– Новую жену Ориксай домой с позором отправил. Оказалось, лгала про бремя. Вообще, говорят, закрывают «соты». Женщин всех, как те захотят: замуж, в кружевницы, на Солнечный или Лунный двор, куда захотят, одним словом.

Вон как. Вот так перемены… ты для меня затеял их, Орлик?.. Не могу сказать, что мне это неприятно. Но что меняет закрытие «сот», будто у Белогора есть «соты», или у Явора и Явана… С Ориксаем хотя бы определённость была в этом, хотя всё равно противно…

– И много женщин? – спросила я.

– Кто же их считал? Думаю, сам Ориксай не помнит уже. Он их с пятнадцати или с шестнадцати лет насобирал, вот и считай… Чёртова уйма баб-нахлебниц.

– Нахлебниц, – хмыкнула я, не соглашаясь: – он сам правила подумал, сам на шею себе сажал, так что его и ответ.

Но Доброгнева настроена по-доброму:

– Ничего, всем богатые отступные, хорошее приданое получат. А у кого дети были, особенно. Тебе будто и безразлично?

– Отнюдь. Я рада, что не будет этих женщин. С другой стороны… ссориться-то с мужем про что тогда? – мы опять засмеялись.

– Единственная жена всегда дороже обходится, – заметила Доброгнева.

– Есть ещё Лилла.

Но Нева пренебрежительно покачала головой:

– Нет, она… так, случайно затесалась. Кстати, выпросила себе и Агнину дочку, обоих растить будет…

– Она умнее, чем можно подумать, – усмехнулась я. – Как много перемен у вас всего за какие-то три дня.

– Четыре. Ориксай царь молодой, мыслей много, сил ещё больше.

Я вздохнула, собираясь вернуться к Белу:

– Пойду я, Нева, заболтались сегодня.

– Пришли кого, когда лучше станет, – сказала Доброгнева, спускаясь с крыльца, солнце радужками распадается на самоцветах её обильных украшений. Хороша сегодня Доброгнева, не то, что, я замарашка. То, что она сказала, «когда», а не «если» очень воодушевило меня. Доброгнева провидит будущее и если так говорит, может быть уверена, что всё обойдётся?..

Но, вернувшись в покои Бела, я не нахожу ничего нового: он всё такой же безучастный и тихий на постели. Окна распахнуты настежь во всех горницах, влетают бабочки, муху большущую, что пыталась сесть ему на нос, я отгоняла, приговаривая:

– Вот стерва, убирайся! Чернющая толстуха!.. Кыш-кыш!

Отогнав муху, я уселась рядом с ним на постели, у изголовья, обняв его за голову и плечи:

–…Ну вот, Белогор Ольгович, так что «соты» свои Орик разогнал. Боюсь подумать, что он задумал… мне кажется, он… он нарочно всех их прогнал, чтобы меня уже без «приданого» этого допросить… Я, на его месте, придушила бы меня по-тихому и дело с концом… даже повесить можно, вроде с горя удавилась… – я вздохнула.

Я не верю, что Орлик не помнит о моём преступлении, что решил простить меня за то только, что было в лесу. Таких удовольствий, полагаю, он в своей жизни получил сверх меры. Хотя тогда мне показалось… но чего влюблённой дуре не привидится, что хочешь то и видишь и чувствуешь…

«Соты» разогнал… чтобы строже спросить с меня. То, что я совершила царице не прощают… Тем более, такие государи как он… Но… от него, мне и смерть сладка…

Я скучаю, так скучаю по нему, только тревога и усталость не дают мне думать о нём постоянно и грезить о его поцелуях и объятиях…