— Малфой, — с легкой угрозой говорит она.

— Он просто однажды ушел к другой? Потому что ему не хватало тебя? Потому что ты днюешь и ночуешь на работе?

— Рон — хороший человек, и ты бы знал это, если… — Гермиона прикусывает губу. — Я люблю его и всегда буду любить, а такие, как ты, никогда не смогут это понять. И если ты еще хоть раз заговоришь о нем, я прибью тебя к стене. И это не в переносном смысле.

Малфой кивает, и между ними снова устанавливается тишина.

Гермиона смотрит в окно, как снежинки бесконечно падают вниз, и представляет себе, как Рон с детьми будут катать снеговиков. Снежных баб. Снежных собак. Она представляет себе, как он заставит их двигаться с помощью заклинания, которому она научила его, а Роза и Хуго будут в полном восторге.

Никому в голову даже не пришла бы мысль, что дети должны остаться с ней. Ни на секунду. Даже ей самой. Не с ее рабочим графиком — шесть дней в неделю (иногда семь) по двенадцать часов. Конечно же, дети остались с Роном. Он лечит их разбитые коленки, помогает с домашними заданиями и печет банановый хлеб к ужину. Он хороший отец. Он даже был хорошим мужем.

Гермиона закрывает рукой глаза и часто сглатывает, пока не чувствует, что слезы отступили.

— Расскажи про Асторию, — просит она.

— Зачем?

— Затем, что любой другой темой ты раздражаешь меня до такой степени, что хочется снова тебе врезать.

Это правда. Кроме того, ей любопытно. И может быть — только может быть — хочется почувствовать невольное единство при мысли, что она не единственная, кто после тридцати лет оглядывается на свою жизнь и задается вопросом, как это все случилось? Когда жизнь пошла под откос?

В редкие встречи с Малфоем и его супругой Гермионе всегда казалось, что он действительно любит Асторию.

— Нет ничего особенного, — говорит Малфой.

— Ясно. Просто здорово. Мы можем молча посидеть до утра, когда придут авроры, чтобы забрать тебя.

Он вздыхает и прижимает бокал с виски ко лбу.

— Грейджер, ты такая же упертая, как и раньше.

— А ты такой же невыносимый, как и раньше, Малфой.

Он слегка улыбается. Улыбка неуверенная и размазанная, и очень печальная.

— Она умирает, — спокойно отвечает он. Словно он уже так часто говорил эти слова, что теперь они не вызывают ужас. — Семейное проклятие. И не спрашивай, можно ли что-нибудь сделать. Если был бы такой шанс, я знал бы о нем.

И Гермиона спрашивает только:

— Когда?

— Мы не знаем. Может, через пару лет. Может, меньше. Просто… скоро.

— Ох.

Это не то, что она хочет сказать. У нее вертится на языке, как ей жаль. Но произнести эти слова в присутствии Малфоя кажется почему-то неправильным.

Может, ее молчание помогает ему говорить дальше. А может, это виски. Она не знает.

— Она хочет, чтобы я… выходил в свет, знакомился с людьми, — горько делится Малфой. Его голос полон насмешки и одновременно отчаянием. — Потому что я такой человек, который любит заводить новые знакомства. Она хочет, чтобы я справлялся без нее. Тогда потом будет не так больно.

— И как? Получается?

Звук, вырвавшийся у Малфоя похож и на смешок, и на всхлип. А на лице выражение, будто он не может поверить, что она задала такой дурацкий вопрос.

— Грейнджер, на что это похоже?

Гермиона рассматривает его изможденное тело, запавшие глаза, распухшую губу, бледное лицо и думает: нет. Не получается ни капельки, ни секунды. Все, что Малфой пытается делать, чтобы приглушить боль, приводит лишь к тому, что он разрушается. Он выглядит перемолотым, пережеваным, раскрошенным, разорванным, усталым. Словно тень былого Драко Малфоя, холеного школьника, которого она знала.

— И это твоя попытка завести новые знакомства привела тебя к вечеринке Пожирателей? — спрашивает Гермиона. — Ты этим хотел оправдаться перед судом? Если это так, советую тебе еще подумать…

— Все было не так.

— Как тогда?

Он снова молчит, но на его лице проступает унижение. Гермиона уже не ждет ответа.

— Если я не приду, они все равно найдут меня, — тихо говорит он.

Видели глазки, что покупали, думает она.

Единожды Пожиратель, всегда Пожиратель. Не повезло, Малфой. Не жалуйся, сам виноват.

Это ее мысли. Она должна так думать. Обязана.

Но Малфой выглядит таким измученным, униженным. И Гермиона думает о крови и воде, которые кружатся в стоке, пойманные вечным водоворотом из его ненависти к себе и обреченности, о его мокром бледном лице, потухших глазах. О бритве в его руках и крови на его коже.

Теперь повылазьте. Навсегда.

— Мне очень….

— Не трать свою жалость, — грубо перебивает он. — Я здесь не для этого.

Но почему же ты здесь?

И снова он. Единственно важный вопрос.

— Почему я? — спрашивает она. — Почему не твои родители? Не Астория? Почему я?

Она не была готова к его ответу.

— Потому что ты знала меня, — шепчет он.

— Не знала.

Но он продолжает, словно она ничего не говорила:

— Потому что я сам себя не узнаю, когда смотрю в зеркало. Уже давно. Я исчезаю. Не знаю, кто я. Но когда я разговариваю с тобой… Когда ты шипишь на меня… Тогда я хотя бы знаю, кем я когда-то был.

Вот оно как ощущается, когда упираешься в конец улицы, думает она, в конец мира. А мир весь в снегу, и дорогу назад замело. Как она тут оказалась? Это же не та жизнь, о которой она мечтала, она — не тот человек, кем хотела стать. Как тут оказался он? В тюрьме. В ее квартире.

Она со звоном отставляет бокал на стол. Хватает его за рукав, и Малфой тут же поворачивается к ней и тянет ее за запястье к себе. Они целуются, и в этом ни капли романтики. Только акт отчаяния. Аффект, и уже во время поцелуя Гермиона готовит свою оправдательную речь: «Ваша честь, это все виски. Ваша честь, у Малфоя были такие грустные глаза. Ваша честь, это было Рождество. Ваша честь, я была одинока. Ваша честь…»

Его нижняя губа кровоточит. Гермиона отпускает его и резко отодвигается.

Испуг и отвращение так резко захлестывают ее, что ей становится плохо. Она кладет руку на рот и закрывает глаза. Потом отпускает руку.

— Прости, — шепчет она. — Прости. Это не должно было… Я не хотела… — в ушах шумит. — Это не должно было произойти.

Он заключенный. Под ее опекой. Это нелегально и очень-очень неправильно. Это Драко Малфой.

Все неправильно.

— Сделай это еще раз.

— Нет!

Малфой берет ее за руку ледяными пальцами. Он держится так крепко, словно Гермиона — якорь, и, может быть, так оно и есть.

— Ты же разведена? — уточняет он. — Ты никого не обманываешь.

— Дело не в этом.

— Пожалуйста.

И это второй раз за вечер и в ее жизни, когда он произносит это слово.

— Завтра ты увидишь своих детей и снова сможешь быть хорошей матерью. Завтра я вернусь к Астории и сделаю вид, будто все в порядке, когда мы празднуем каждое Рождество, как последнее. В новом году мы с тобой встретимся уже перед судом. Но сегодня… Черт! — его голос обрывается, а пальцы дрожат.

Они не совсем трезвые, и из-под длинного подвернутого рукава рубашки виден белый бинт.

За окном падает снег, а Гермиона вспоминает взгляд Малфоя в тюрьме, кровь, смешивающуюся с водой. Почему она забрала его с собой? Почему просто не проигнорировала просьбу? Не ушла домой?

Потому что он сидел в клетке.

Точно так же, как и она.

Она вспоминает Драко в его одиннадцать лет, двенадцать, тринадцать, четырнадцать и пятнадцать. Думает о том, как он сломался в шестнадцать и семнадцать.

Куски Драко.

Draco discerpebatur.

И она снова целует его. Его губы на вкус как кровь, снег и одиночество.

Драко запускает руку в ее волосы и стягивает удерживающую их резинку. Волосы волной падают на плечи. Он зарывается в них ладонью и притягивает Гермиону ближе к себе, а второй рукой снимает с нее очки.

— Ты выглядишь, как раньше, — чуть задыхаясь, говорит он.

— Неправда.

— Ты была ужасной в четырнадцать.