Кирилл же, остро нуждавшийся в общении и материнской заботе, которые у него столь бесцеремонно отобрали, все свободное время проводил на улице вместе с такими же сорванцами, как и он сам, упиваясь так желанным им вниманием к себе. Улица приняла и воспитала его, вытесав из необработанного, чрезвычайно податливого материала то, чего ей и хотелось– свое очередное детище, воплощение настоящего городского быдла. Знакомый до боли сценарий– сперва невинные игры, за ним знакомство с "плохой компанией" и дальше, дальше, дальше! Дело быстро перешло от мелких гадостей соседям и точечному вандализму к настоящему хулиганству. Занимаясь вымогательством, уже молодой, налитый силой и выпестованной в груди злобой ко всему, что отличалось от него, Кирилл вместе с толпой таких же отбросов терроризировал либо школьников из тех, что послабее и менее скученнее, отбирая мобильники и деньги на завтраки, либо более взрослых, но забитых студентиков, чьих единственным желанием было спрятаться ото всех у себя дома прежде, чем кто-то заметит и прицепится к ним. Не обошлось и без неоднократных стычек с "пацанами из другого района"– таких же компашек лютующего биомусора. "Биомусор", к слову, был в их рядах куда более любимым выражением, чем набившие оскомину "пацан" либо "мужик", не говоря и о других не менее оскорбительных эпитетов. То ли в тяге к самоиронии, то ли исходя из подсознательного понимания собственной ничтожности, но "биомусором", от которого так и веяло сладковатым запахом интеллектуальной подколки, они были горазды зваться хоть по двадцать раз на дню. Сакральное значение данного обращения отличалось лишь по интонации и непосредственного адреса– если по отношению к "своему" оно выражалось в дружеском оскорблении, не имеющим под собой подоплеки вроде намерения задеть за живое, то в адрес "чужого" это слово бросалось не просто в качестве концентрированного плевка в рожу, но как агрессивный выпад, призыв начать драку. Для Кирилла это слово было любимым в своей мнимой универсальности. До тех пор, пока его собственного брата так не назвали.
Что и стало причиной раскола– неосторожная шутка в адрес Романа, которую проронил один из кирилловых дружков, обернулась сиюминутным последствием в виде пары выбитых зубов, сплющенного нос и выбитого глаза. И это только в первую минуту, ведь Кирилл был неистов, разгоревшись неожиданной для себя ненавистью по отношению к "уличному брату". Вбивая свои костяшки в его мерзкое лицо, парень чувствовал, как сильно ему хочется выдавить эти глаза, сломать все зубы, заставить пожалеть о том, что посмел не просто прикоснуться к запретной теме, но выбить ее дверь ногой. Продолжая его избивать, Кирилл впервые за всю жизнь испытал момент– краткая минута, во время которой его разум внезапно завис в паузе, вцепившись всего в одну мысль: у него нет и никогда не было братьев, кроме немощного Романа. Все эти уроды, в ряды которых он так стремился влиться, на самом деле были ему никем, не имеющие и малейшего права встать хотя бы в паре метров от места, которое занимал его младший брат. Они не имели права звать Кирилла своим братом, а он не имел права отвернуться от своей крови.
Его обозвали "эмоционально неустойчивым", вменив нарушения в социальном взаимодействии. Сразу после постановления на учет в полиции было решено назначить обязательные посещения психиатра, беседы с которым не получилось с самого начала– на любой вопрос ответом было молчание. Разбирательства, перспектива колонии для несовершеннолетних с последующим отфутболиванием в областную тюрьму. Все вокруг свидетельствовало о том, что жизнь пришла к ожидаемому концу, не успев начаться. Вокруг Кирилла сновали люди, которые вечно чего-то хотели, чего-то требовали от него, вымаливая или, наоборот, вымогая то, чего он не мог дать, то не понимая ни слова в сплошном реве сотен голосящих наперебой глоток, то слыша лишь бессвязную, лишенную логики тарабарщину. Ну и хер со всем этим дерьмом– ему было так на все насрать, как никогда до этого не было, хоть он и прекрасно сознавал, что ничего хорошего после захлопнутой решетки уже не дождется.
Потом случилось то, чего Кирилл никак не мог ожидать, даже предположить, что подобное когда-нибудь произойдет– мать отказалась от сына. Ревя от ярости, едва сдерживаясь, чтобы не придушить одного из своих дядьев, пришедшего с этой новостью, Кирилл метался по комнате переговоров и впервые за многие годы не сдержал слез, которые всегда душил в присутствии другого человека.
–Выпустите меня! Выпустите меня! – только и мог кричать он.
Его бы ничто не спасло, если бы парня, которого он избил, не "зачмырили" свои же, вынудив забрать заявление.
Очень короткий период Кирилл провел тише воды ниже травы. Даже устроился на подработку разносчиком почты благодаря знакомству матери с почтовым начальством, которое обычно никого, кроме женщин, брать отказывалось, параллельно выхаживая своего младшего брата, так как мать все так же отказывалась что-либо делать, в отчаянии сбежав из города и вернувшись в плачевном состоянии только через несколько недель. Она вернулась на работу и на этом все закончилось. Рома впервые в своей жизни прознал прелести полного игнорирования единственного человека, который о нем заботился, и ничего не мог понять, плача каждый раз, когда вместо нее подходил старший брат, до недавнего времени не обращавший на него и малейшего внимания. Прекрасно сознавая, что мать ненавидит своего сына-инвалида, не в состоянии ничего с этим поделать, Кирилл стал ее заменой, краем глаза наблюдая, как она все чаще прикладывается к бутылке, ожидая долгими ночами ее прихода, пока она пропадала непонятно где. Взбешенный ее поведением в особенности потому, что сам был таким же, старший сын ругал женщину как мог, почувствовав свою силу и право. Будучи еще совсем юным, Кирилл часто получал от матери скалкой, удар которой всегда означал конец спора. Ему доставалось так и до рождения Ромы, но после все ее внимание к нему обращалось только в виде очередного удара по спине или ногам. Но он быстро рос, набирал вес, неизбежно становясь злее и в один прекрасный момент обоим стало понятно, что время безнаказанного насилия в качестве аргумента безвозвратно ушло. Конечно, женщина вовсе не собиралась останавливаться и признавать поражение, все так же не оставляя упорных попыток уже морально подмять старшего под себя, с негодованием встречая яростный отпор. Он ненавидел ее всей душой. И правильно– такая мать только такого и заслуживает. И когда его лицо нависло над ее хрупкой, согнувшейся в испуге фигуркой, Кирилл ожидал почувствовать себя так же прекрасно, как когда вбивал нос в лицо очередному терпиле, но вместо этого появилась лишь гнетущая пустота в груди.
Перед своим восемнадцатилетием Кирилл начал помышлять мелким воровством. Воровал все, что плохо лежало– еду, побрякушки, деньги и прочая. Но в основном еду, потому как сбыть краденное без риска быть снова пойманным не всегда получалось. Иногда приходилось вновь опускаться до вымогательств, при этом следя за тылами– бывшие "братаны" наверняка были готовы с ним поквитаться на равных условиях. Так оно и вышло– однажды за делом застукали и слово за слово началась разборка. Когда прибыла полиция, его мутузили толпой, нанося удары ногами по всему, докуда только можно было доставать. В больнице так и сказали– два сломанных пальца и трещина в ребре, не говоря уже о множественных кровоподтеках и легком вывихе в колене. К счастью, операции не потребовалось– простая шина на кисть руки, обхватывающая и запястье, а также курс новокаина с предписанием носить циркулярную повязку. Пролежав с месяц по стандартной страховке и питаясь лишь одной манной кашей, Кирилл в конце концов плюнул и решил снова вернуться в строй, лишь бы вернуться домой и убедиться, что все в порядке– за все время его так никто не навестил.
По возвращении домой, к семье, Кирилл застал свою квартиру в ужасном виде: словно за весь месяц так и не переставший реветь Роман с до сих пор обгаженными штанами, разбросана кухонная утварь по всей квартире, а мать нашлась в пьяном угаре сгорбленной над унитазом. Он пытался, правда пытался решить все спокойно– вымыть брата, убраться в квартире, позвонить соседям с просьбой помочь совсем немного с наблюдением, пока он снова ищет работу. А начать стоило с мамы– ее стоило вывести и уложить спать. Но, стоило ему в притворной, но столь необходимой нежности прикоснуться к ее плечам и попытаться приподнять, как она завизжала и вытолкнула из ванны. Едва не крича от боли в сломанных пальцах на руке, которую бессознательно выставил назад, чтобы смягчить падение, Кирилл в приступе бешенства выгнал ее из квартиры и не впускал до глубокой ночи, слушая, как она истерически голосит под дверью и грозится зарезать их обоих.
