Наутро мы с тем мальцом созвонились, договорились о встрече и намылились к озеру. Чайки на месте не оказалось и мы, почуяв неладное, стали ее искать. Мы звали ее придуманным нами именем, хотя знали, что она не откликнется, и незаметно для нас это превратилось в игру– насупив брови и пригнувшись, заглядывали под каждый куст и ветку, то и дело потирая подбородок с якобы понимающим видом. Долго это продолжаться не могло и наконец мы нашли ее. Вернее, Мишаня нашел.
Мишаня, Мишутка, Миша, Михаил! Этот образец детской непосредственности и невинности!
В один не очень прекрасный момент я услышал его скулеж и повернулся к нему– он стоял, смотря на меня, натужно кривя лицо в попытке изобразить плач, тыча при этом пальцем куда-то в траву. Маленький лицемер был похож на помесь свиньи и гоблина, а не на великого скорбящего. Но чайку-таки он нашел, так что это не так уж и важно, правда?
Не мы, так они.
Мертвая птица лежала перед нами с выгрызенным горлом, раскинув крылья. Можно сказать, что ее распяло, да– ирония открылась нам совершенно в ином свете, но мы этого не поняли, вместо этого смекнув, что это дело рук какой-нибудь кошки. На этом наша сообразительность дала сбой.
Не будь мы детьми, этого бы не случилось.
Что же именно случилось? А вот что– словно по мановению руки мы перевели "игру" в новый формат, наломали веток и пошли искать кошку. Мы не знали, какая именно кошка убила птицу и где она вообще находилась в данный момент. Все, что было важно– птицу убила кошка, кошку и надо наказать. Повязав банданы– в то время они были очень популярны, – и закатав штанины, мы принялись искать, на ком бы сорвать свою детскую неотесанную тягу к справедливости. Тут бы сказать, что мотивация была столь же скоротечна, сколь и проблеск мысли в наших головешках, но не все кончается хеппи-эндом– кошку мы нашли. Красивая, пушистая, с янтарными глазами и узорами на спине. Мы загнали ее в угол двора и начали лупцевать этими самыми ветками. Она пыталась убежать, но Мишаня был проворный малый и всякий раз, когда ее дрожащее от страха и боли тельце пыталось прошмыгнуть у нас между ног, молниеносно нагибался, хватал ее за загривок и швырял обратно в каменный угол. Я тоже отличился– при очередной попытке сбежать пинком отправил обратно. Не знаю, от моего ли удара ногой или от одного из ударов веткой у нее выбился глаз, да и не хочу знать. Наше "веселье" прервал жуткий крик за нашими спинами и, едва мы обернулись, хозяйка кошки, тетя Лида с третьего подъезда, накинулась на нас и вскоре забила бы до смерти, не подоспей помощь. Когда прибежал еще один сосед и отобрал у нее ковробойку, на нас живого места не оставалось. Как и на кошке. Представь себе картину– двое маленьких, избитых до крови засранцев лежат ничком и скулят от боли, а чуть поодаль лежит кошка с вытекшим глазом и кровавыми пятнами по всей шкуре. Тетя Лида в тот момент так горько плакала, как никто еще на моей памяти не плакал. Она не смела притронуться к своей питомице, боясь причинить ей еще больше боли, а потому лишь заламывала руки и прижимала их ко рту. Смотря на ее дрожащую спину, я перестал плакать. Переведя взгляд на кошку, в тот же момент понял, что натворил. Боль покрывала мое тело колючим одеялом, но я знал, что это заслуженно. Моя боль– то, что по мнению детей должно было быть самым важным для них и окружающих их людей– была несравнима с болью этого маленького существа, которого я чуть было не убил своими руками. Я чуть было не убил ЖИВОЕ, чувствующее боль и страх, существо, которое имело гораздо больше прав жить, чем я. В тот момент я осознал себя как человека, осознал окружающее себя как способное чувствовать и страдать. Мне недавно исполнилось десять лет и это был тот момент, когда ребенок стал человеком.
Какой длинный получился рассказ, а я всего лишь привел первый случай. Но не переживай, остальные очень короткие, потому я расскажу тебе их в следующий раз. Идет?"
Когда-нибудь он расскажет ей все.
Сегмент В.
"У медали две стороны. У человека их три. Не хочешь угадать, какие именно?"
Роман в очередной раз начал захлебываться слюнями. Спешно дав ему легкий подзатыльник, Кирилл схватил полотенце и вытер ему рот. Затем заботливо потрепал по голове и продолжил кормить с ложки.
Роман был болен ДЦП. Груз, нежданно-негаданно свалившийся на еще юные плечи, явивший собой вместо прелестного человечка его бездумную пародию, неведомо зачем спасенную из пуповинной петли. Отвращение на грани братской любви. Их мать была религиозной фанатичкой, яро стоявшей против терапии и прочих "дьявольских происков", предлагаемых докторами, считая, что вся медицина от лукавого и поможет только молитва. Да и, честно говоря, она не поверила ни единому слову, включая начальному диагнозу. Даже тогда, когда ей пообещали, что на этом все не завершится, эта женщина не нашла ничего умнее, как плюнуть в лицо врачу и выгнать из палаты угрозами подать в суд, вновь обращаясь вниманием к своему ребенку, уверяя, что с ним все будет хорошо– бог поможет, не бросит ее одну, не позволит всем этим сволочам сделать больно ее малышу. Упорно сохраняя оптимистичный настрой, она не желала сознавать, что его процесс его развития шел в разрез с нормой, отличаясь уже в самом начале от ее первенца. Младенец не проявлял должной ему активности. Шли дни, недели, затем и месяцы, но его скрюченные ножки шевелились лишь чуть, а из обеих рук поднималась только правая. Малыш не смог поднять головы, когда рожденные в один день с ним дети уже вовсю переворачивались на живот, затем смог, но только лишь тогда, когда они сумели усесться на своих крошечных задах. Едва его левая нога начала дергаться, его мать ликующе кричала и благодарила всевышнего за то, что благословил ее мальчика. Но на этом все и застопорилось– в вечном рёве, размахиваний единственной рабочей конечностью и упорной неспособности сделать следующий шаг. Дальше стало хуже и она была вынуждена лишь наблюдать, как крушатся ее хрупкие надежды. Мыслительная и моторная деятельности были надломлены на корню– мальчик проявлял крайнюю степень умственной отсталости, не сумев продвинуться по ступени дальше самостоятельного сидения, не выказав ни малейшей речевой способности, все так же мыча то ли от боли, то ли потому, что никак иначе не мог выразить свою нужду в чем угодно. Несмотря на заверения докторов, что необязательно все должно остановиться на этом, что ее сын еще может проявить пусть и ограниченные, но все же способности к частичной вербальной активности, мать все еще не желала признавать очевидного, крутясь как курица-наседка с человечьими руками вокруг него. Когда даже родственники и знакомые наперебой в неутомимой тяге вернуть ее с небес на землю указывали, что ее сын– калека и это не исправить, она заводила уже выбрившую плешь на их головах пластинку: "Он еще ребенок, это нормально!"
Даже живой пример в лице ее первого сына, весь опыт по взращиванию и воспитанию здорового умственно и физически ребенка не убедил ее и вскоре желающих надоумить полоумную женщину больше не оказалось. Неоткуда было ждать помощи– оставшись единственным взрослым в семье с двумя детьми, она рассорилась со всеми, оборвала связи и замкнулась на Роме, проклиная его отца и инфаркт, забравший непутевого мужа в могилу сразу же после рождения младшего, считая, что вся вина за недуг сына целиком лежит вместе с ним в могиле. Так она оказалась совершенно одна, неведомо каким образом справляясь со свалившимся на нее грузом ответственности. Впрочем, это никого и не интересовало.
Кирилл, еще будучи зеленым подростком, неожиданно был поставлен перед обязанностью быть кормильцем и защитником, предоставлен самому себе решать все проблемы семейного и финансового характера, так как мать не отходила от младшего сына, обстирывая его одежду, выкармливая с ложечки, с невероятным упорством молясь у его кровати. Только по достижении им шести лет, когда он все еще мычал, как младенец, и гадил под себя, неуклюже дрыгая конечностями, упорно хватаясь единственной рабочей рукой за ее волосы только затем, чтобы болью притянуть поближе к себе ее лицо, она наконец-то признала то, что висело над ней все эти годы. Что до тех пор было в голове у этой женщины, почему она была так глупа, никто не знал и вряд ли хотел знать. Диагноз обрел суровость лаконичность– четвертый уровень, триплегия . До сих пор стоял вопрос о реабилитационных методиках, не оглядывающихся даже на откровенное пренебрежение банальными упражнениями на гибкость мышц, вылившихся в повышенную спастичность и как следствие крайнее мышечное сопротивление, но эта женщина, в конец испугавшись за сына, приволокла в церковь и досаждала святому отцу с просьбами излечить его сына. Не нужно быть прорицателем, чтобы с точностью до слова угадать, что ей было насоветовано. Молясь денно и нощно, молясь неистово и самоотверженно, сузив весь дневной досуг до часовых простаиваний на коленях перед кроватью сына и иконой святого, забросив даже работу и сон, она медленно сходила с ума. Зная о тяжелой ситуации, прочно укрепившейся в этой семье, на помощь приходили соседи– приносили горячую еду, долго пытались с ней заговорить и отвлечь от молитв, вернуть в реальный мир и помочь сделать первый шаг к настоящей борьбе. Когда женщина наконец соизволила посмотреть им в глаза, они содрогнулись– в них больше не было жизни.
