В голове у Софии сразу появилась мысль, что такой пожар не может не привлечь внимание ее друга, а потому она сразу ринулась его искать. Расталкивая толпу, она всматривалась в каждое лицо, раз за разом не находя искомое. Желание увидеть его лицо затмило все мысли и даже визг маленького Аврелия не смог пробиться к ней. Она закружилась на месте и услышала другой крик.
Междусловие второе.
На часах было два ноль пять. Филипп все еще не спал. После очередной драки с выпившим отцом все тело ломило от боли. В этот раз отец разошелся не на шутку и швырнул его как пушинку прямиком в тумбу. Филипп уцелел, но вот тумба– далеко нет, развалилась прямо под его телом, больно врезавшись краями под ребра. После падения они наконец успокоились, поняв, что самое время остановиться. Не говоря ни слова, отец принес аптечку и обработал мазью вновь открывшуюся рану– в прошлый раз Филипп неудачно упал спиной на разбитую бутылку. Повезло, что стекло порвало лишь кожу под ребрами, не вонзившись осколками туда, откуда бы их пришлось доставать при помощи хирурга. Тогда вопроса было бы не избежать.
Несмотря на пришедший временный мир, на глаза Фила наплывала пелена слез от сгорающей в груди обиды. Слишком уж сильно досталось ему от отца, что в один момент даже показалось: еще секунда и они вот-вот убьют друг друга. У обоих дрожали руки, а немигающие глаза, полные немой ярости, не желали разорвать зрительный контакт. Казалось, что зрачки отца в полумраке сузились в вертикальные полосы. Так не сказав и слова, отец и сын легли спать по своим комнатам.
В спальне было на удивление холодно. Лето кончилось относительно недавно, но ночной ветер уже сейчас пронизывал до костей, свистя в микроскопических щелях оконных рам, и даже обогреватель не спасал хрупкое положение домашнего уюта. Его мерное гудение в этот раз не убаюкивало сознание, словно враз ставшее враждебным, чужим. Слушая, как отец храпит во сне в гостиной, как аккурат над его комнатой бубнил неизлечимо больной подросток, потерявший свою игрушку, а где-то по левую стену парочка молодых люмпенов шумно спаривается в уборной, Филипп в очередной раз проклял свои зрение и слух. "Вот бы не слышать сейчас никого… это было бы прекрасно!.. Как же сильно хочется спать, но я не могу… Не могу уснуть! Не получается!"
Филипп испробовал все знакомые ему способы– и овец считал и слонов на тоненькой паутине, прибег даже к помощи успокаивающей музыки, но ничто не срабатывало– сон упорно не желал покорять его разум.
Минуты текли как часы и оттого становилось только хуже. Фил боялся смотреть в циферблат, не горя желанием в очередной раз убеждаться, что вместо так ожидаемых трели будильника и начала рассвета на часах шевельнется только одна стрелка– и та минутная. Потому он просто бездумно смотрел на узоры, изображенные на старых обоях, поклеенных во времена далекого детства, когда он, еще счастливый папа и живая мама превратили ремонт детской в настоящую игру, то в шутку гоняясь друг за другом, то измазывая старые футболки, годящиеся лишь в тряпки для швабры, в клею. Один из тех моментов, которые он берег в своей памяти, смакуя хотя бы на пять минут перед сном. На деле на этих унылых стенах ничего не было, но стоило всего лишь подключить фантазию и кое-где всегда можно было увидеть неких мистических существ, поражающих своими формами и пропорциями. В глаза сразу бросался собрат Лохнесского чудовища, имевший вместо хвоста крученый шишковатый хобот, над которым неизменно пучились диким взглядом глаза, остальных же еще предстояло найти.
Раздался тихий щелчок и обогреватель перестал гудеть. Настала полная тишина. Две минуты спустя– или десять секунд? – щелчок повторился. И еще. И еще. Снова. Опять. Он продолжает мерно отщелкивать. Из недр своего затухающего сознания Филипп улавливает однотонную мелодию, похожую на зажатую клавишу органа. Протяжная, среднего тембра заунывная трель играла без возможности завершения, а щелчки аккомпанировали ей, словно эхом отдаваясь в слуховом коридоре. Словно большая капля воды падала на гладкую поверхность воды, а звук отражался от длинных и мрачных стен, растворяясь в темноте и вновь возрождаясь в эпицентре. Щелчок, эхо. Щелчок, эхо. Щелчок, эхо. Щелчок…
И чей-то недалекий смех.
"Я так никогда не усну…"– продирая невероятно разболевшиеся глаза, он зашипел от боли, впиваясь ногтями в кожу век, будто бы жаждая вырвать их вместе с белками. Чувствуя, как мышцы спины съежились в полусудороге, Филипп на цыпочках прошел в прихожую, простоял в темноте около десяти минут, не зная, слышит ли голоса или они ему только кажутся. Решив, что кажутся, еще две минуты стоял, согнувшись над ванной, позволяя прохладной воде литься на шею, заливаясь в уши, и пропитывать насквозь его небольшую гриву волос. Выжав их до последней капли, выключил душ и вернулся в прихожую. Кое-как продевая голые ступни в стертые внутренности своих ботинок, он едва не упал, всего лишь отклонившись в сторону– хорошо, что выставленная рука наткнулась на угол тумбы, а не выше, иначе бы проснулся отец.
А Филипп этого вовсе не хотел.
Тихо выскользнув через входную дверь и как можно более аккуратно ее прикрыв, уже смелее повернул ключ в замке и пошел наверх. Взобравшись по стремянке к люку, сдвинул основные задвижки. Хитрость заключалась в том, что при захлопывании люка срабатывает еще внешняя, вроде засова, но не столь надежная. То есть, первый тычок ожидаемо натыкался на препятствие, способное выстоять перед натиском средней силы. Понадобилось еще два, чтобы произошло смещение и путь был открыт. Сразу же захлопнув люк за собой, Филипп в очередной раз краем мысли коснулся неизвестного рабочего, который придумал такую шутку наверняка уже после установки люка, когда к нему начали назревать нежелательные гости.
"Правильно– ну их всех к черту. Это– наше с тобой место."– обычно люк всегда был открыт, но Филипп взял за привычку закрывать его всякий раз, когда посещал крышу, чтобы никто не мог помешать ему спокойно наблюдать за тем, как низко свисающее покровы облаков загораются красным от свечения тысяч городских фонарей, если дело шло к ночи, либо наблюдать уже за жителями самой Птичьей улицы– за самими птицами. Ему не хотелось обманывать себя пустыми мыслями, но всякий раз, когда солнце еще должно было описывать свой полукруг над облачным щитом, укрывающий город, и когда сам Фил вышагивал по рубероидному покрытию, к нему слетались ни много ни мало свыше двух десятков птиц. Наблюдая, как кружат подле ног либо над головой жирные голуби и боевые чайки, Фил представлял себе, как однажды услышит тонкий крик и сверху, прямиком из пуховых непроницаемых толщ к нему устремится маленький, но самый настоящий сокол, прекрасно понимая, что подобной картине никогда не суждено произойти– в этом месте их не водилось. Только вороны, дерущиеся с сороками между хвойными ветками, да чайки, потрошащие голубей, а также голуби, отбирающие пищу у воробьев, сгрудившись вокруг нее у тротуара, и дрозды, никак не желающие присоединяться к маленькому костюмированному параду. Изредка заглядывали скворцы, но вот так знакомых большинству людей синиц и снегирей Филиппу так и не довелось увидеть– по каким-то причинам они избегали то ли саму Птичью улицу, то ли весь город без неба.
Как и люди, если так подумать.
Сейчас, впрочем, никого нет– только он оказался столь глуп, чтобы не спать в такую ночь.
"Жаль, что Сони здесь нет."– невольно подумал он, вспомнив настырную девчонку, которой вечно было нужно его внимание. Она всегда была готова послушать его, не переставая просить рассказать хоть что-то о себе.
И он не мог сделать этого– внезапно все слова вылетали из головы, отказываясь складываться в цельные строки. Только позже, находясь в своей комнате и вновь садясь за печатную машинку, внезапно снова находил их в себе и, не желая упустить момент, тотчас устанавливал лист, выписывая:
"Помнишь, я задал тебе вопрос: "Куда деваются городские животные и птицы, когда умирают?" Как ты знаешь, я сам стал ответом на сей вопрос, начав собирать мертвых собак и кошек, которых находил, и хоронить на той поляне. Но с птицами все куда сложнее. Их трупики словно испаряются в воздухе или поглощаются землей в буквальном что ни есть смысле– будто тонут в воде. За всю свою жизнь я видел их тщедушные тельца целыми не больше трех раз, куда в большем количестве находя лишь крылья с хрящиками и обглоданные ребрышки. Например, в детстве, вроде бы летом, я с моим тогдашним приятелем Мишаней нашли здесь, неподалеку у озера, чайку со сломанным крылом. Мы и еще пара ребятишек все пытались ее погладить, но она как всегда взмахивала своими крыльями, даже если ей было невыносимо больно, и щелкала клювом, не понимая, что нами двигали вовсе не намерения навредить, или семенила к воде и отплывала на метр, через секунду возвращаясь обратно. Она словно была заперта в ловушку– с одной стороны озеро, в котором было очень мало рыбы из-за бесконечно сбрасываемых отходов… и утопленных котят и щенков, покрытых белесой пленкой; с другой– толпа безумных малолеток, которым в любой момент могло взбрести в голову распять ее на столбе и закидать камнями. Нет, мы так не сделали. Мы были жестокими тварями, но мы так же и постигали человечность– пусть даже и своим малость ущербным путем "кротовьего щупа". До чайки мы имели дело лишь с городскими голубями, устраивающих на площади столпотворения по выходным от обилия пешеходов кто с хлебом, кто с семечками. Родители показывали нам, как кормить птиц, не пугая, а мы бестолково размахивали руками и разгоняли их, не забыв подметить, что едят они семечки и хлебные крошки. О них мы и вспомнили, когда задумались о том, чем чайка будет питаться в своем плачевном положении. Да, мы пошли в ближайший магазин, купили семечек и попытались покормить ее ими. Мы не знали, что чайка– хищник среди птиц и ест в основном рыбу. Или помои. Однако семечки, видимо, оказались вариантом похуже. Она не стала есть– знай размахивает себе крыльями и клюв воротит. Мы ее покинули, пообещав прийти на следующий же день.
