Беатрис была, мягко говоря, шокирована. Поступком Франца, его словами… Он едва оправился, а уже успел сходить за едой. Для…нее? Нет. Для них. И пусть Франц еще не догадывался, что в этом доме их трое. На невысказанный вслух испуг в зеленых глазах Беатрис о том, узнал ли кто-либо о ней, мужчина вновь зачастил уже что-то по-немецки, успокаивая ее. А в голове и де Валуа все билось это глупое «Поздний ужин»…
Беатрис де Валуа. Возраст. Положение. За месяц привычная молитва-досье начала забываться. Потому что в доме был мужчина. Девушка перестала таскать дрова и хворост, стала хорошо питаться — и все благодаря немцу, который не желал уходить и оставлять ее одну. Теперь француженка молилась о том, чтобы муж, если он вернется до того, как ее покинет Франц, был благоразумен и не убил того, кто помог ей.
Время шло, шла война. С каждой неделей она была все ближе. А Беатрис, не получавшая писем от мужа уже больше месяца, стала подозревать, что немецкое наступление идет все глубже в страну. Она начала бояться, что уже оказалась в тылу врага. Что муж, зная, что она здесь одна, попытается прорваться к ней. Что в этом рывке он может погибнуть. А еще эти отлучки Франца и его молчание… Он возвращался целым и невредимым. И, радуясь его возвращениям, Беатрис все больше боялась, что его молчание о ходе войны не простое желание уберечь ее нервы. Де Валуа начали сниться кошмары. И чем быстрее таял снег, тем дольше и мучительнее были ее ночи.
В середине марта, когда сквозь снег показалась черная плодородная земля, Беатрис проснулась в холодном поту. Черные волосы, заплетенные на ночь в простую косу, растрепались и прядками прилипли к лицу. Было еще засветло, но девушка знала, что Франц уже ушел проверять свои ловушки. Он всегда так делал…а к его возвращению де Валуа успевала приготовить завтрак. Но в это утро…в это утро что-то погнало девушку прочь из дома в холод. Она даже не накинула на плечи шали. Плотная сорочка до пят, закрывающая ее тело, не могла согреть, но страх заставлял кровь бежать быстрее, согревая взбудораженное сознание.
Беатрис выскочила на улицу, вглядываясь в светлеющее небо. На горизонте она увидела мелькающие фигуры людей. Солдаты! Адриан!.. Беатрис, беззвучно шепча имя мужа, протянула руку в сторону далеких силуэтов. Но почти сразу тонкая рука упала — Беатрис поняла, что это не французская армия. Французы так не двигаются…совсем не так, как эти фигурки… Нет…не может быть…
Пугающая мысль, что ее опасения оправдались, оказалась последней каплей для измученного и впечатлительного сознания беременной женщины. Беатрис покачнулась, попыталась ухватиться за распахнутую дверь рукой, но пальцы поймали лишь воздух, перед взором изумрудных глаз потемнело, и Беатрис потеряла сознание. Бледная кожа, побледневшие от холода утра губы, белоснежная сорочка, очертившая беременный живот, и длинная черная коса, змеей вьющаяся по тонкому слою снега возле головы — именно такой Франц, вернувшийся этим утром из леса, увидел свою спасительницу.
Как измерить ценность жизни, и кто может дать ответ на то, насколько она ценна? Пожалуй, тот, кто почти потерял ее, кто стоял на краю гибели и вернулся назад. За что человек сражается с оружием в руках, за свою семью, за страну, за свой дом и свою честь? И если придет час выбирать — вернуться ли к прошлому или шагнуть в непонятное, туманное будущее, что он выберет?
Миллион подобных вопросов терзал ум Франца с тех пор, как Беатрис нашла его в лесу, брошенного своими товарищами и вычеркнутого из списков своего батальона, как погибший. Каждый вечер он твердил себе, что пора уже что-то решать. Дойти до ближайшего города, узнать, куда откомандировали его батальон… Только вот, что потом? В лучшем случае его восстановят в числе такого же пушечного мяса, и он снова пойдет в атаку в первых рядах, чтобы убивать и быть убитым такими же солдатами, как он, у которых тоже наверняка есть дома и семьи, есть те, о ком они должны позаботиться. Но, просыпаясь каждое утро, он первым делом топил печь, таскал воду, ходил в лес за дровами и иногда возвращался с добычей в виде куропатки или зайца. И знал, что Беатрис обязательно будет встречать его на пороге, закутавшись в теплую шаль, знал, что она улыбнется и помашет рукой, когда заметит его, поднимающегося на холм. После завтрака она займется уборкой или шитьем, а он возьмется починить что-нибудь в доме, где не хватало мужской руки. Вечером они будут сидеть у печи с книгами, а он огрызком карандаша на бумаге будет старательно выписывать новые слова, переспрашивая на смеси немецкого и французского. Она будет смеяться, морщась от его произношения и терпеливо поправлять его, а потом тихо поднимется, шепнув своим волшебным голосом «Bonne nuit»[2]. И снова и снова он не сможет уснуть полночи, ворочаясь и думая о том, что не в силах оставить ее тут совсем одну.
Это утро не было исключением. Франц, как обычно, отправился в лес и, побродив немного и обойдя все свои силки, которых смастерил уже довольно, довольно улыбнулся. Ночью в один из них попался довольно жирный заяц. Связав добычу, немец взял его за лапы и, поправив мешок на плече, собрался было повернуть назад, но тут вдруг слышал шум за деревьями и крики на родном языке. Внутри все сжалось от колючего страха. Стараясь держаться в тени деревьев, он пошел на звук и, обойдя холм с другой стороны, заметил, как по дороге мимо хутора марширует рота солдат, рядом с ними на повозках с лошадьми везли пушки. Командир, здоровый широкоплечий детина, громко лаял приказ пошевелиться и грозил всех сгноить в окопах. Поток солдат тянулся и тянулся, судя по всему, на этом участке фронта готовился прорыв. Все тело парня затекло, но он продолжал наблюдать. Он лег прямо на землю под укрытием корней дерева всего в нескольких метрах от дороги. Последними мимо него проехали двое офицеров на лошадях, переговариваясь довольно громко.
— Эй, Гутер, как думаешь, тут бабы то есть красивые? — сплюнул под копыта лошади тот, что ехал справа.
— Какие тебе бабы, Ганс, тут на милю вокруг одни брошенные лачуги…
— А тот хутор, что мы проезжали только что?
— Вряд ли, кто бы тут выжил в такой глуши…
Сердце в груди Франца застучало так часто, что, казалось, сейчас сломает ребра и вырвется наружу.
— Беатрис… — прошептал он, едва дождавшись, когда колонна скрылась из вида, и поспешил к дому, на последних метрах переходя на бег, борясь с желанием позвать девушку в голос. Картина, которую он увидел, заставила его на миг оцепенеть. Однако уже через секунду он склонился над девушкой, осторожно подхватывая на руки и внося в дом, опуская на постель в ее комнате. Не раздеваясь, он осмотрел ее, но не нашел следов крови или других повреждений — значит, просто обморок. От взгляда мужчины не укрылось то, что раньше скрывали просторное платье и платок — округлый животик, в котором уже давно зародилась еще одна жизнь, о которой он до сих пор не подозревал.
И вот теперь бравому немецкому солдату действительно стало страшно. А что, если случилось что-то серьезное и ей нужна медицинская помощь… Да, он знал, как лечить простуду, пищевое отравление, мог перевязать рану…но что делать с беременной женщиной? Пару раз глубоко вздохнув, Франц решительно поднялся, вскипятил воды и заварил отвар из трав, которыми пользовалась Беатрис. Прежде всего, девушке нужны были тепло и покой, поэтому он укрыл ее двумя одеялами. Солдаты, что он видел, наверняка шли в Одэнвиль. Там, по информации, был расположен штаб наступления, так что он не боялся, что кто-то заметит дым из печи. Не зная, чем себя занять, и не находя себе места от беспокойства, Франц сел рядом с постелью девушки, подперев подбородок кулаками, и начал гипнотизировать ее взглядом, отмечая, как бледность медленно покидает ее лицо. Он сам не знал, почему вспомнил молитву, которую когда-то слышал в их деревенской церкви, но, склонившись над девушкой, он провел рукой по ее волосам, тихо прошептав:
Ave Maria! Jungfrau mild,
Erhöre einer Jungfrau Flehen,
