– Прекрати трепыхаться!

Я тут же и прекратила. Сначала от неожиданности, а потом до меня дошло, что меня, оказывается, спасают. Мне это ни к чему, конечно, я бы и сама выплыла, но пусть человек думает, что совершил благое дело. Мне не жалко, а ему приятно.

Но довольным мой спаситель почему-то не выглядел. Как только мы оказались на мелководье, меня поставили на ноги, и я смогла рассмотреть, кому обязана тем, что теперь у меня болит весь скальп.

Стерев с лица воду, я открыла, наконец, глаза, и уперлась взглядом в… кадык. Опешила немного: всё-таки рассчитывала на лицо. Не поднимая взгляда, попыталась сориентироваться в пространстве, но боковое зрение ни справа, ни слева так и не достигло границ этого тела. То ли тело такое огромное в ширину, то ли я стою слишком близко к нему. Опустив глаза, увидела только воду, подняла их вверх – подбородок, покрытый тёмной вчерашней щетиной. И с кем мне, скажите на милость, общаться? Кого благодарить?

– Дышать можешь? – снова тот же раздражённый голос. Не зная, с кем имею дело, я кивнула. Тут же меня схватили за руку и потащили к берегу. Перед моими глазами появились сначала плечи. Вот это плечи! Потом спина. Странная спина. Широкая, мускулистая, треугольником сужающаяся ближе к талии, но совершенно белая, без малейшего следа загара. Руки – под стать спине: бугристые, с хорошо развитыми мышцами, с тёмными волосками на девственно белой коже. Ниже я взглянула только мельком, потому что на мужчине были не плавки, а черные хлопковые трусы наподобие семейников, и их растянутая от воды резинка сползла, обнажив… немного больше, чем традиционно принято обнажать. Он поддернул одну сторону свободной рукой, и ткань сильнее облепила… так хватит! «Не успела от одной задницы избавиться, а уже на другую заглядываешься!» – одёрнула я себя. Тут мы достигли берега, и меня, грубо дёрнув за руку, усадили на песок. Я, наконец, взглянула ему в лицо.

«Мамочка, спаси меня!» – пронеслось у меня в голове. Мужчина был великолепный. И злой, как черт.

– Откуда тебя вынесло? – гаркнул он, отбрасывая мою ладонь с таким видом, будто это змея. Может, и не особо ядовитая, но противная до тошноты.

– Я-то купалась, – оскорбилась я. – А вот ты откуда взялся? С неба свалился?

Он, и правда, был похож на падшего ангела: почти чёрные волосы, тёмно-карие глаза, чёрные густые брови и такие же ресницы, слипшиеся от воды иголочками. Всё это особенно впечатляюще контрастировало с белой кожей.

– Да я тут всю жизнь… – начал он, но осёкся. – А тебя первый раз вижу.

– А я – тебя! – парировала я, с трудом стягивая резинку, запутавшуюся в мокрых волосах. – Ты меня чуть не утопил. Глядеть надо, куда прыгаешь!

– Да не было тебя перед тем, как я на вербу полез, – рявкнул он. – Тебе больше заняться нечем, кроме как купаться в полшестого утра?

– А тебе? – я с вызовом уставилась в эти охренительные глаза.

– Б…! – выругался он и вскочил с песка.

– Козёл! – не осталась в долгу я. Он резко обернулся и, поиграв желваками на скулах, выдавил из себя:

– За «козла» можно и ответить.

– За «б…» – тоже, – я уже пожалела, что сцепилась с ним, потому что увидела в его глазах что-то опасное. Но отступать было некуда.

Парень, не отрываясь, несколько секунд смотрел мне в глаза, потом молча пошёл в воду. Войдя примерно по пояс, нырнул в сторону противоположного берега. Он плыл под водой неглубоко, поэтому с берега видно было, как скользит его мощное белое тело.

Я поняла, что «обмен любезностями» окончен, и побрела по ещё прохладному песку наверх, к своему дому. Когда дошла до бани в конце огорода, позади раздался уже знакомый низкий голос:

– Это твоё?

Обернувшись, увидала этого… человека, одетого только в спортивные штаны. На ходу он протянул мне связанные за шнурки мои собственные кроссовки с торчавшими изнутри носками. Я и забыла, что оставила их на том берегу, когда полезла купаться. Не говоря ни слова, я взяла свою обувь и повернула на тропинку, которая делила наш огород пополам.

– Ты что, здесь живёшь? – мне показалось, или в его голосе прозвучало удивление?

– Мы почти два года назад купили этот дом, – равнодушно пояснила я. – А это наша баня.

Парень кивнул и повторил:

– Ваша баня…

Я постояла, думая, что он ещё что-то скажет. Но он молчал, внимательно разглядывая небольшое бревенчатое строение. Не дождавшись больше ничего, я пошла к дому. Уже возле задних ворот оглянулась: он стоял на том же месте и смотрел мне вслед.

Хлеб привозят в семь утра, к открытию. В это время около магазина разворачивается сельский мини-рынок. Примерно к девяти уже никого нет, но начинают приходить покупатели в магазин, и длится это до обеда. К двум часам в центре пусто: все или прячутся от жары, или возвращаются на работу после обеденного перерыва. Детвора толпится у речки, потому что к этому времени как раз прогревается вода. Идеальное время для похода в магазин. Одно плохо: в половине случаев мы с дедом остаемся без хлеба, потому что к двум часам его обычно уже разбирают. В четыре – новый завоз. Но с этого времени и до самого вечера в центре опять много людей. Самому что ли научиться хлеб печь?

Я не боюсь людей. Наоборот, это они меня боятся. В первые дни я ходил в магазин с утра. Приходил домой и рассматривал себя в зеркале на предмет копыт, хвоста и рожек со свиным пятачком. Ничего. Что же тогда бабки крестятся, увидав меня у дверей магазина? Вроде не инвалид и не ветеран войны, а люди расступаются, пропуская меня без очереди. Меня это бесит. Тётя Света, которая когда-то была маминой подругой, вежлива со мной до тошноты. Мне её даже жалко: другие вольны шарахнуться от меня, обойти за три улицы, а она на работе. Вот и улыбается так, что, наверное, скулы сводит от напряжения, и обращается ко мне, выросшему у неё на руках, на «Вы». Это меня тоже бесит.

А у деда болят ноги. Раньше к нему приходила соцработник, но после моего возвращения позвонила и сообщила, что, раз с ним теперь проживает родственник, то делать это она не обязана. Конечно, в наш дом её теперь под ружьём не загонишь!

На речку тоже стараюсь ходить пораньше, пока никого нет: не хочу пугать детвору, лишать детей главного летнего развлечения. Уже две недели их стращают мной, как Бабайкой. Мне вообще нельзя близко подходить к детям, особенно к девочкам. Я держусь от них подальше. Точнее, держался. До сегодняшнего утра. Кто же знал, что в такую рань какая-то пигалица попрётся купаться на яму?!

Когда я ее вытаскивал, единственное моё желание было – утопиться. Исчезнуть из этого мира, пока тот ад, через который я прошёл два года назад, не втянул меня снова. Два года колонии – это не самое страшное, что я пережил. Там я быстро разобрался, как действовать, чтобы не дать себя в обиду. Это стоило мне нескольких шрамов, переломанных рёбер, двух визитов в карцер, трёх недель в лазарете. Но в итоге я заставил всех со мной считаться.

Самое страшное – это следствие и суд. Я не был готов к этому, я отказывался понимать, почему никто не хочет услышать меня, почему люди не видят очевидных фактов, почему заранее осудили и заклеймили человека, которого знают с детства! Почему безоговорочно поверили в мою злодейскую сущность и ни на минуту не усомнились в словах тех, кто без зазрения совести поливал меня грязью, извращая против меня самые безобидные поступки, о которых я уже и забыл на тот момент? Почему затравили моих родителей, вынудив их уехать из села, в котором мой отец родился, а мать прожила с ним больше двадцати лет? Десятки этих отчаянных «почему» роились тогда в моей голове, доводя меня до исступления.

Сейчас, спустя два года, они вернулись. Только я уже не тот пацан, который наивно верил, что на суде всё откроется и решится по справедливости. Теперь я в справедливость не верю и никому ничего не собираюсь доказывать. Мне никто не нужен, кроме деда. Он оказался крепче моих родителей: он остался здесь и выжил эти два года. Значит, и я выживу. Плевать я хотел на всех. Ненавижу! Подозреваю, что не все в селе считают меня злодеем и боятся, но подойти и заговорить тоже никто до сих пор не решился. Ненавижу их ханжество! Ненавижу их трусость!