Порой, как сейчас, его ноги начинают жить своей жизнью и несут, несут в сторону восходящего солнца – туда, где живут его братья и куда он хочет никогда не возвращаться.

– Пива дайте. – В крохотном районном магазинчике Соловей кидает девушке в платке тысячную купюру.

– И мне.

Рядом из ниоткуда вырастает девушка. Точнее, как вырастает – появляется, будто крохотный грибочек после дождя. Невысокая, полупрозрачная; со стороны кажется, будто и косточки у нее такие легкие и хрупкие, что цепной пес на раз-два перегрызет.

– Я тут, вообще-то, еще не закончил, – рычит через зубы Соловей.

Но девушка не обращает внимания ни на его внушительные размеры, ни на угрозу в голосе. Ее уверенность выводит из себя, потому что ни одно живое существо на этом свете еще никогда не смотрело на Соловья вот так: с пренебрежением, исподлобья.

Меньше всего он ожидает, что, когда выйдет из магазина, незнакомка двинет за ним следом. Она не пугает его, потому что он ничего не боится, но заставляет напрячь все свои органы чувств. От нее пахнет грязью, чем-то застарелым, прелым и гнилым, но это не запах ее тела. Скорее, мыслей и прошлого. Сверхчеловеческий слух улавливает едва слышимое клацанье зубов: больше похоже на нервную привычку, чем на то, что девушке холодно. И наконец он вновь видит ее перед собой, эту мелкую занозу в заднице.

– Меня Эвелина зовут. – Девчонка скачет перед ним туда-сюда, чтобы смотреть ему прямо в глаза. – Можно Эля.

Соловей не отвечает. Сжимает поплотнее губы и пытается обогнать приставалу, будто они два автомобиля на абсолютно свободной трассе, где он едет за сотку, а она плетется как черепаха.

– Может, вместе бутылочку пригубим? – не теряет оптимизма Эвелина.

– Тебе хоть восемнадцать-то есть? С виду малолетка еще.

– Обижаешь! Мне гора-а-аздо больше, чем ты думаешь. Ну так что?

Они оба знают, что она не отвяжется от него, пока не получит свое. Ну, или пока он ей бутылкой промеж глаз не засветит. Только вот человеческий мир так плохо на него влияет, что он уже не может, как прежде, творить зло и не чувствовать угрызений совести. Никаких тебе невидимых подножек, воздушных инфекций и прочих мелких шалостей. После каждого такого развлечения попросту невозможно уснуть.

– Ладно, мелкая, уговорила. Не боишься вообще к таким большим дядям приставать? – Соловей устало трет ладонью покрытую жесткой щетиной щеку.

Зажав пивную бутылку под мышкой, Эвелина радостно хлопает в ладоши. На ее маленьком миленьком личике отображается самый что ни на есть детский восторг.

– Я ж говорю, я не мелкая! – Но обиды в голосе нет.

Они занимают лавочку на пустой детской площадке. Скрипучие качели слегка покачиваются взад-вперед, катая фантомного ребенка, который совсем недавно побежал домой.

Эвелина с наслаждением откидывается на спинку лавочки и делает несколько шумных глотков. Соловей с некоторым любопытством тайком за ней наблюдает и успевает только диву даваться, как в этой красивой девушке умещается столько наглости и невоспитанности. Оторвавшись наконец от горла, Эля негромко рыгает и смущенно хихикает. Она смотрит на полупустую бутылку «Балтики», как на самое ценное в своей жизни сокровище.

– Никогда не пила ничего подобного, – с восхищением замечает девушка. – Ты, я смотрю, знаешь толк в местных напитках. Как, кстати, тебя зовут?

Соловей усмехается.

– А то ты не знаешь. Иначе не липла бы ко мне как банный лист.

– Ну, мало ли, вдруг решил псевдоним взять, – пожимает плечами Эвелина и делает еще один короткий глоток.

Вечер теплый, будто летний. В него хочется завернуться, как в одеяло, и смотреть на бледное предзакатное небо, пока голова сама не опустится на грудь в поисках сна и спокойствия.

Соловей, как и его новая знакомая, без малейших усилий одним большим пальцем сшибает с бутылки жестяную крышку. Прихлебывает отраву и чуть не давится: такая бурда – но заставляет себя проглотить. Морщится.

– Как ты это пьешь вообще? – спрашивает он у Эвелины.

Та пожимает плечами, но ответить не может: она и бутылочное горлышко на этот вечер стали одним целым. Вскоре в дело идет и порция Соловья, которую он отдает с нескрываемым облегчением.

– Смотри, сопьешься. – Его тон теплеет: эта странная девчушка довольно быстро отвлекла его от мрачных мыслей, а теперь он и вовсе почти забыл, из-за чего был расстроен.

– Чин-чин, – хихикает Эля, аккуратно сталкивая пустые бутылки друг с другом. – Слушай, теперь, когда мы выпили и стали ближе друг к другу, могу я тебя кое о чем спросить?

Соловей не может понять: она над ним издевается или просто глупая? Взяла, увязалась, трещала всю дорогу без остановки, а теперь, что, думает, стали друзьями навеки?

– Попробуй.

Начало девятого, а уже так темно. В полумраке едва можно разглядеть эту маленькую пташку с острым клювиком. Девушка наклоняется вперед, упирается локтями в коленки и кладет подбородок на раскрытые ладони. Смотрит куда-то вперед, склонив голову набок в искреннем любопытстве.

Он бы с такой встречаться не стал, слишком мелкая. Что за странный стереотип о том, что здоровым мужикам нравятся миниатюрные барышни? Вместо желания защищать очень быстро материализуется страх элементарно не раздавить.

– Почему ты так живешь?

Он ждет чего угодно, но только не этого.

– В смысле?

– В прямом. Что это за ночлежка с гастарбайтерами, пивасик за три рубля? Ты когда в последний раз брился-то вообще?

– А ты мне кто, – ощеривается Соловей, – мамочка?

– Доброжелатель. Ты даже не представляешь, через что мне пришлось пройти, чтобы найти тебя, так что, будь добр, раз не можешь меня любить – хотя бы прояви чуточку уважения.

Чем дольше Соловей смотрит на Эвелину, тем больше угадывает в ее полускрытом тенью профиле что-то звериное. Таких, как она, он не боится, но подобные встречи лишний раз напоминают ему о его собственной сущности. Это как единственный способ избежать собственной уродливой рожи – не смотреться в зеркало.

– Не знаю, – искренне признается Соловей. – Я вроде бы не собирался, но старый я остался так далеко в прошлом, что уже и не припомню. Семейка у меня, понимаешь ли, с прибабахом. С такими даже святой не выдержит, не говоря уже о… В общем, не важно. Я думал, все, что мне нужно, – это свобода. А в итоге вон оно как вышло – лучше бы к дереву золотой цепью приковали.

Эвелина хочет дотронуться до него, но не может заставить себя коснуться другого существа после изоляции почти в четверть века. Рука застывает в воздухе, затем возвращается обратно на колено.

Ей нечего сказать, потому что слова здесь лишние. Нарушит паузу хоть одним звуком – разобьет ценный фарфор тишины, которая бывает только тогда, когда ты наконец осознаешь и принимаешь: дальше будет только хуже.

Глеб озирается по сторонам, не зная, куда поставить сумки.

– Да хоть сюда кидай, – говорит Горыныч, открыв дверцу встроенного шкафа. – Потом как-нибудь разберетесь, а сейчас – к Леониду Палычу. Он тут у нас всем заведует, он тебя и на работу нанимает.

Холодное, скользкое чувство сожаления селится у Глеба где-то в районе желудка. Как же теперь хочется отмотать время назад, вернуться в темную квартирку на юге города и продолжать жить так, как привык. О том, что им не первую неделю грозят выселением, вспоминать как-то не хочется. Плохое, оно ведь быстро забывается, особенно когда было столько хорошего.

Та квартира располагалась на шестом этаже, оттуда можно было наблюдать за чужой жизнью, будто это телешоу. Здесь же в лучшем случае белочка заберется на дерево под окном или паучок в кровать заползет.

Общежитие в целом похоже на смесь детского лагеря и санатория. Вроде бы не по-спартански, но в то же время без излишеств. В коридоре – один рукомойник на всех. Заметив удивленный взгляд Ренаты, Горыныч пояснил девочке, что нормальные ванные у них тоже есть, причем одна на две комнаты, так что беспокоиться не о чем.