— Его Марина вообще ко многому приучила. Жуткая женщина. Прикинь, он шить умеет, причем хорошо. Я месяца три его стебал. Ну типа, когда уже Руслик себе юбочку сошьет, или сарафанчиком похвалится.

— Мне нравится сидеть в ментовке и обсирать твоего подчиненного. — Абсолютно искренне сказала я, посмотрев в карие смеющиеся глаза.

— Мне тоже. Давай Вано обсудим. — Негромкий ровный голос и успокоение мне под кожу.

— Во-первых, лысая башка, зато борода. Ты ему хоть намекни, что все наоборот должно быть, мне кажется, он сам все же не догадается. И вообще он чем-то на попа похож. Ты его не из церкви на работу взял?

— Нет, но в приходской школе он учился.

— Да ладно?.. — неуверенно прыснула недоверчиво глядя на кивнувшего Казакова.

Он тихо, рассыпчато рассмеялся. Тепло в сузившихся венах. Нож положил на колено, медленно и плавно протянул руку, чтобы убрать выбившуюся прядь мне за ухо. Мезинцем. Все остальные были окровавлены.

Повинуясь инстинкту повела головой, желая тепла его ладони. Отстранил руку сразу — пальцы в крови.

Я замерла, переводя дыхание и отводя взгляд. Мне нужны его прикосновения. Я не могу. Не вывожу. Закрыла глаза — нельзя показывать.

Он сказал без истерик. Положение пиздец, сейчас нельзя быть тупой. Нельзя.

Словно услышал. Снова протянул руку и так легко, поверхностно скользнул мизинцем по скуле. Медленно. Нежно.

Сидим фактически в заложниках, он выдвинул ультиматум. Самый страшный ультиматум который я слышала в своей жизни. На полу его кровь. В руках нож. На моих пальцах, сжимающих порезанную руку его кровь. Я смотрю в пол, там где она уже свернулась. Смотрю специально, чтобы осознавать. Что проблема еще не решена, ибо я все еще ее вижу, а значит вот то страшное, из-за которого он себя порезал с кошмарным, вбуравливающимся в память звуком еще близко. Перевела дыхание, почти с ненавистью загоняя истерику внутрь. Никаких эмоций. Только думать, Поля, только думать сейчас.

Вызывало ли отторжение то, как он поступал?

Да, вызывало.

Мне, как и всякой другой хотелось заорать, что он сраный долбоеб, что нельзя так, что он просто принципиальный психопат.

Но.

Я прекрасно знала почему. Почему кровь. Он идет во всем до конца. Никогда не фальшивит и сейчас не будет. За ним его люди. Они его, они будут стоять за ним, понимая один простой факт — он идет до конца. Поэтому там и стоят.

Ждала ли я красивого и такого тупого выебона дескать со мной моя баба и сейчас я тут вас всех порешу, словесно и фактически?

Ждала. Я ж женского пола.

А он сказал что убьет себя, если игра пойдет не по его правилам и они хлебнут за это.

Какова должна быть сила и интеллект, когда враги боятся, что ты сдохнешь?

Я уважала его. Ненавидела за то, что он не пошел по девичьему сценарию и понимала, что во всем этом самое тупое это — я.

Ну, тупишка такая, которая орет типа как ты мог сейчас себе вены вскрывать из принципа, что ты за человек, ты просто чудовище! Такое вот женское отторжение.

Его разрушало пониманием, что все. Это очень крупные мужские игры

Здесь высокие ставки и профессиональные игроки, знающие, что либо ты рискуешь, либо вообще нехуй тут делать. И он был одним из лучших игроков, если не самым лучшим. Поэтому женщин в этих играх нет. Там играют очень крупно, крайне жестко и по строгим жестоким правилам.

Я понимала.

Что мы сидим в отделе. Что нас в любой момент могут закрыть. И нас — это не только я и он. Что он режет себе вены только для того, чтобы показать он кусать не намерен. Еще очень много крови прольется вслед за его. Только он к этому готов. Он двинул свою ставку, а крыть ее было нечем.

Это ведь так легко угрожать чужому. А ты сделай так, чтобы он ополоумел от страха, боясь того, что ты умрешь. Уважение? Безусловно. Преклонение? Абсолютно! Любовь?

Какая же ты сука, Казаков! Какая же тварь! Бизнес твой и сраные принципы?! Ты же себе вены вскрываешь, что бы не замели, сука! Какая же ты принципиальная сволочь!

Но это его ход и бабские визги тут ни к чему.

Поэтому я молчала. Давилась женскими загонами, не видящими сути и молчала. Разумом видела. Он вскроет себе вены. Он действительно это сделает. Это знают все. Поэтому так торопливо все исправляют. Я тоже это видела.

И дать себе волю не могла.

Здесь вершились судьбы, прямо сейчас. Я сидела рядом с ведущим игроком, с самым серьезным и с самым опасным. Зажимала ему вспоротую вену. И понимала. Поэтому я здесь.

Только сейчас дошло почему там в темном коридоре он так резко отдернул руки. Чтобы я сейчас зажимала его вспоротые вены. Кидала дебильные шутки, на которые он так же дурацки отвечал, когда мы стояли на краю пропасти. Оба в его крови.

Он понял это сразу, я только сейчас.

Ему нужна я, а мне никто другой не нужен. Это он тоже понял сразу и сказал об этом. Господи, сколько моей тупости терпел…

Его вопросительный взгляд выдержу ли если коснется, если поддержит.

Смотрела на его кисть. Кровь уже слабо, сукровицей. Смотрела долгим протяжным взглядом на разводы, темный налет на белой коже. Прикусила губу, подавляя еще один последний протест и медленно кивнула.

Ненавижу.

Потому что люблю и пойду за него до конца. Переебу ему потом. Пощечину, хорошенько так, с оттяжкой, чтобы озверел и дал мне повод сходить за дубинкой. Но потом. А сейчас… сжала пальцы сильнее.

Он кистью мне под подбородок, заставляя поднять голову. Его взгляд спокоен и серьезен. Теплый. Нежный.

— Я люблю тебя. — Едва слышно в тишину. — Ничего не бойся. Никогда.

Это физически больно.

Разъедающей кислотой под кожей, по венам. К сердцу, к душе. Страшно. Потому что умираешь. Умирать всегда страшно. Особенно так: медленно и очень больно. Заслуженно.

Я отвернула лицо. Не могу смотреть ему в глаза.

Сжалась. Сцепила зубы, но слезы все равно потекли. Недостойна, а он об этом не знает.

— Не этого ждал. — Голос переменчивый. Там злость. Удивление. Замешательство. — Ты непредсказуема, девочка-пиздец.

Я потянулась к нему.

Обняла. От этого хуже и больнее. Потому что все-таки положил руку мне на поясницу. Не сразу. Очень поверхностно. Но принял. Пожалуйста, прости… господи, лучше бы молнией переебало раз десять.

— Я тоже тебя люблю.

Сипло. Сильно. С чувством.

Пожалуйста, прости меня. Пожалуйста, прости.

Я знаю, что нет. Знаю, что никогда не простит. Убьет. На месте проломит голову. А я впервые в жизни не буду ничему сопротивляться.

Как Руслан. Сейчас я поняла, как Влад отбирал людей. Вот так. Чтобы самому хотелось сдохнуть от того, что ты так… так не достоин. Что ты знаешь, что тебе пиздец, а все равно подходишь, потому что ты действительно поступил как тварь. Он за тебя до конца. А ты просто животное.

Я исправлю. Клянусь всеми богами, я все исправлю. Если не убьет, а просто отречется то поделом. Но я исправлю, каким бы решение Влада после не было. Я исправлю. И когда спустя сорок минут мы все выходили из отдела в моей голове стучало только одно — я исправлю. И я за это заплачу, какой бы счет он мне не предъявил.

Вечером следующего дня Влад меня несказанно поразил

— О, обалдеть! — Я изобразила восторг, когда Влад садился рядом со мной на заднее сидение машины и передавал мне букет, кивая Спасскому за рулем и разрешая трогать. — Ты сам выбрал! Книжку про отношения дочитал? Напишу автору благодарственное письмо! Только вот не пойму зачем мне детские игрушки… — растерянно смотрела на коробки с игрушками, которые Влад положил между нами.

— Шибко не радуйся, это не тебе. — Казаков улыбнулся, глядя на мое недоуменное лицо.

— А кому? — бесконечно удивленно посмотрела я на шикарный букет у меня на коленях.

— Сестре. Мы к ней на день рождения едем.

Я в потрясении посмотрела на абсолютно невозмутимого Влада, выдыхающего в окно.

— Эта ехидна позвонила и начала надо мной издеваться, мол, чего, Владик, ты по многолетней традиции опять один припрешься, у-ха-ха, лошара. Я ей такой "не-а. Утрись". — Она там чем-то подавилась. — Влад довольно улыбнулся, не переводя на меня взгляда, потянулся за сигаретами. — Ладно откашлялась, а то грустно было бы помереть в свой день рождения. Она хоть и старая, тридцать четыре уже, столько не живут, но жалко что-то, я к ней немного привык. Еще на похороны тратиться потом…и плакать надо в таких случаях, а я не умею. Так что хорошо, что откашлялась.