Немножко поломавшись — дабы не терять лицо и, возможно, места — прокурор признал поражение. Вот рукопись собственноручной служебной записки, переданной в секретариат. «Официально заявляю, тело гражданина Щепкина, следуя пожеланию усопшего, расчленено на равные весовые доли и предано стихиям огня, воды, воздуха и земли по следующей схеме. Одна вторая трупа кремирована и развеяна над городом, в ознаменование принципа воссоединения со стихиями «огонь» и «воздух». Одна четверть растворена в концентрированном щелочном растворе и, во исполнение воли покойного воссоединена со стихией «вода», для чего спущена в городскую… (неразборчиво). Оставшаяся часть, а это обе руки, завещана науке и направлена в медицинское учреждение, что соответствует принципу воссоединения со стихией «земля», — к сожалению, отыскать материал, отвечающий генетическим условиям, не представилось возможным, ибо ткани покойного необратимо утрачены студентами в ходе лабораторных экспериментов. Таким образом, наш запрос прошу считать отозванным, подозрения сняты, а я лично, являясь официальным представителем органов прокуратуры, приношу извинения…»

Другое дело! Ведь не купили, не запугали, убедили. И не произвол это, и не месть. Открытое и объективное расследование. Подозрения оказались тщетными, обвинения сняты, а извинения принесены. Тихонечко так, исподволь, прокурора сместили, назначили моложавого и элегантного, дела, связанные с «ВОСКРЕШЕНИЕ Ltd» закрыли напрочь, провели несколько показательных исследований — даже выпилили кусок трубы на вилле Рукавова — но ничего не нашли, и затихли намертво.

— Я себя в обиду не дам, дудки. Пусть под мышкой копают! Как там Вращалова, кстати?

— Ищем, господин Рукавов.

— Найдите ее, из-под земли достаньте, ею и распространяется этот вирус.

— Есть! Разрешите выполнять?

— Выполняйте.

— «То-то рада, то-то рада вся звериная семья, прославляют, поздравляют удалого Воробья! Ослы ему славу по нотам поют, козлы бородою дорогу метут, бараны, бараны стучат в барабаны! Сычи-трубачи трубят! Грачи с каланчи…»

— Кричат!

— «Летучие мыши на крыше платочками машут и пляшут. А слониха-щеголиха так отплясывает лихо, что румяная луна…»

— В небе задрожала!

— «И на бедного слона…»

— Кубарем упала!

— «Вот была потом забота — за луной нырять в болото и гвоздями к небесам приколачивать!»

— Дядя Рублев, ты лучше другую сказку расскажи, — попросила девочка, закрывая книжку, — про души. Ты обещал.

— Про учреждение «Мертвые души»? А не страшно?

— Не-ет! Ты только скажи, это самое большое было в королевстве учреждение, или нет?

— Нет, не самое, — ответил Рублев, — но очень плохое.

— А для чего оно?

— Для чего? Оно занималось продолжением жизни.

— А как?

— Ну, не настоящим, понарошку. Туда обращались богатые люди, потерявшие близких: сына, дочь, маму или папу. Учреждение брало у людей вещи усопшего: фотокарточки, записи голоса, записи на видео, все, что могло пригодиться в создании образа. В ее штат входили злые волшебники-актеры для выработки видео-образа и злые волшебники-пародисты для подбора голоса, волшебники-писатели и другие сценаристы.

— Тоже злые?

— Тоже.

— А что такое штат?

— Штат? Это коллектив.

— А что они делают?

— Я же рассказываю.

— Извини, извини… что дальше?

— Ну вот, родителям погибшего мальчика высылались, якобы от него, письма, рассказы о погоде в тех местах, где он будто бы путешествовал, фотоснимки на фоне достопримечательностей, съемки видео, уведомления, что он женился, что у него дети… Вот их снимки, вот уже прошло крещение, а вот супруга, а вот собака, соседи — скверные, недавно удалили аппендицит… Иногда мальчик просил выслать немного денег, иногда сам присылал… А вот снимки уже и тридцатилетнего возраста… А вот локоны волос внучек.

— А мальчик был хороший?

— Хороший.

— И так всегда?

— Всегда, конечно. Годами. Человек ведь обычно живет долго.

— Но это же не настоящий человек!

— То-то и оно, дорогая, то-то и оно.

— А что потом?

— Потом мальчик взрослел, старился.

— Я поняла, это была игра!

— Разумеется, все понимали, что это игра. Но родители оживали, существованию возвращался смысл. Они знали, что сын, или дочь, жив, или жива, и что с ним, или с ней, встретиться не могут в силу непреодолимых причин — он, или она, занят, или занята, живет далеко, на работе не дают каникул, и так далее. Через годы, виртуа… поддельный сын умирал будто бы естественной смертью, близкие могли зайти на страничку сайта — на кладбище или, скажем, в колумбарий и побыть вместе с придуманными внуками на его могилке.

— Но ведь это хорошо, дядя Рублев! — удивилась девочка. — Почему ты сказал, что сказка страшная? Мне не страшно!

Хлопнула в прихожей дверь, на кухню вошла Инга, опустила на стол сумку с продуктами, поцеловала дочь.

— Что читаете, «Тараканище»? Ой какая старая книжка, где же вы ее нашли? У нас была такая, правда, Свет?

— Да, — кивнула девочка, — но она осталась там.

— Дед прислал, — сказал Рублев, — и письмо. Конверт на холодильнике.

— Спасибо вам.

— Не стоит, это мой долг. — Рублев поднялся. — Я пойду. И… будьте осторожны.

— А Вася где? — спросила Инга.

— В комнате, я конструктор принес.

— Спасибо. — Инга пошла за гостем. — Завтра будете? Я отцу письмо отпишу, свезёте?

— Да, конечно. — Рублев распахнул дверь. В старомодной шляпе, круглый и похож на сельского бухгалтера — таким Инга увидела его в ту ночь. Еще очкарик был, в плаще, сухой, весь заоблачный, деликатный. Липка. Да уж. — Будьте осторожны, повторил Рублев.

— Будем, — Инга улыбнулась, — всего хорошего.

— До завтра.

Инга прошла в комнату.

Из разноцветных деталей мальчик сооружал радиоприемник.

— Мама, посмотри! — сын привлек Ингу, — вот эту линию сюда, чтоб контакт был, потом пластину и остается вставить батарею. В каждом кубике находится деталька. Видишь? Это транзистор. Строим приёмник на четырех транзисторах. Здесь много схем.

— Вы кушали? — спросила Инга.

— Я не хочу, а Светка с Рублевым пили кофе с молоком.

— Хорошо. — Инга села в кресло, опустила руки на колени.

— Мама, а когда мы домой поедем? — спросил сын.

Это был важный вопрос и для Инги, однако ответить она не могла. Не потому, что не хотела — не знала.

— Позже, когда дедушка за нами приедет.

— А что такое подполье? — вдруг спросил мальчик.

— Подполье? А где ты это прочел?

— Там, — неопределенно махнул мальчик.

— Ну, подполье — это скрытые от глаз обитание… Знаешь… Давай-ка иди кушать.

— А мы в подполье живем?

— Нет, просто мы на время уехали.

Маму в новый дом Щепкин ввез первой. Впустил, как впускают кошку, дал найти место: примерил к одному, к другому углу. Место нашлось. Тут же образовалась некоторая атмосфера, разросся неприхотливый быт, вновь поползла, забилась в щели, в пустоты роскошь. Огромная кровать, картины, скелет кистеперой рыбы, земноводные в стеклянном кубе, в изголовье — мама. Кресло, массивные, схожие с носорожьими, конечности, тугая обивка. А вот здесь Серафим Николаевич поставил бы вазу с клубникой.

Щепкин включил телевизор — ожидалось его интервью.

Никого-то у него нет — да уж, нет — сам по себе. Большое, оно всегда одно, всегда в одиночестве. Похожее на Фудзияму торчит среди пигмеев, дылда дылдой, мозолит глаза и себе самому вовсе не радо, и нет ему успокоения.

— Но ведь самостоятельно выбрал этот маршрут, — сказал Иблис, — для себя одного бился.

— Бился? — Велиар рассмеялся. — Скажешь тоже! Не бился вовсе — барахтался. И не он выбрал, а маршрут — его. И не сражался, а так, хитрил помаленьку — вот весь путь самурая: малюсенький такой огурец, в подвернувшихся обстоятельствах вымахавший в тыкву.

— Тогда пусть бросит, отвалит, раз не его.