— Вы используете защищенную линию, пожалуйста, назовите ваш идентификационный код, — предложила диспетчер.

Трясущимися пальцами Щепкин раскрыл блокнот: вот он, волшебный набор латиницы и групп трехзначных чисел!

— Где вы находитесь? — поинтересовалась невозмутимая диспетчер.

— Понятия не имею! — прорычал Щепкин.

— Ждите, нам потребуется до сорока секунд, чтобы зафиксировать сигнал и определить местоположение. Оставайтесь, пожалуйста, на линии.

Щепкин перевернулся на спину, в дверь ударили, диван под ним дрогнул, но устоял. Устоять-то устоял, однако в ближайшее время, похоже, все должно было разрешиться не в пользу беглеца.

— Девушка, долго еще?! — закричал Щепкин.

— Мы засекли вас, — в прежней интонации сообщила диспетчер, — к вам выслана мобильная группа. Не забудьте при встрече назвать код.

Щепкин сказал, что не забудет и дал отбой.

Одинаковые топтались за дверью: ломать дверь не хотелось, в принципе, это не их дело — они нашли его, а теперь пусть кто надо приезжает и делает дело, — кричали же и ломились они так, для острастки. Даже если сейчас он вскрыл вены или, скажем, вырвал себе глаз — то не их забота, у них обязанности тонкие, ювелирные… ну вот, кажется, приехали! Снаружи зашуршали колеса, скрипнули тормоза. «Одно из двух, — подумал Щепкин, — начнут стрелять — пронесло, станут уговаривать…» За стеной треснули выстрелы, послышалась возня, что-то упало, прозвучал еще один выстрел, затем еще — последний.

— Липка, откройте! — раздалось за дверью, — с вами все в порядке?

«Известная зимбабвийская атлетка оказалась мужчиной», — опубликовано «Франс Пресс». Кто мог сказать, что ты — это ты? Кто мог проделать работу за нас и открыть нам глаза? Потому мы ошибаемся, бьемся о стену, падаем подле, тонем в слезах. И не ищи ответ на сложный вопрос. «17-летний Самукелисо Ситхол был(а) задержан по обвинению о незаконном присвоении личности — какая красивая формулировка, «присвоение личности»! — в связи с жалобой, заявленной его(ее) приятельницей…» Щепкин мог стать капитаном дальнего плавания, подростком мечтают об этом, я знаю. Но не мечтал. Мог быть врачом — боялся крови. Мог совершенствоваться в гуру, но не имел идеологии.

Они переодевали его, а он стоял, раскинув руки, будто несоразмерная швабра; гримировали, и он покорно подставлял лицо; инструктора наставляли, и он кивал, схожий с вежливым японцем. Но лишь шагнул от них, вдруг расправил плечи, поднял подбородок и блеснул глазом (мог стать артистом, только жизнь несла щепкой, раскусив и учуяв, что плевать хотел на заветные у людей цели), вдруг превратился в элегантный себе антипод, шагнул к машине в приталенном костюме, свалился на кресло, ленивым жестом запуская двигатель.

Я мог бы крикнуть ему, восхититься, но разве услышал бы? — а коли услышал, выслушал бы? — и молчаливым призраком я последовал за ним.

«Девушка утверждала, что об истинной половой идентификации подруги узнала с чужих слов. Медицинский осмотр подтвердил принадлежность Самукелисо к мужскому полу. Сам атлет оправдывался тем, что родился гермафродитом. Его родители обратились к целителю, который при помощи чудодейственных трав сделал из Самукелисо женщину на все сто. Однако не так давно у него внезапно проявились мужские органы…»

Я понял его игру, но не содрогнулся, не затрепетал — не Щепкин выбирал путь, и не я, — мы оба служили орудием в всевышних руках, схожие океаны несли нас на зловещих просторах: ненависть к человеку, к одному единственному человеку — его, к человечеству — меня, и этим казался я больше, крупнее, а Щепкин виделся мне тем, чем был я, был до рождения сына, которого искал, — и каждый хаотичный шаг мой становился движением к цели, каждая минута, верил я, приближала заветную встречу, о которой грезил.

«По словам юноши, его родители всегда недоплачивали целителю. За последние годы Самукелисо Ситхол принял(а) участие во многих состязаниях по метанию копья, толканию ядра и тройному прыжку среди африканских юниоров. В 2004 году он(а) завоевал(а) золотую медаль в Ботсване, пять бронзовых и серебряных наград на соревнованиях на острове Морис…»

Они ни о чем не спросили, не спросили, зачем он — Волан, зачем и куда несется, не спросили где и когда ждать его вновь. Щепкин тронулся в путь, а я задремал, наивно предчувствуя долгожданную встречу. Да, то была наивность, ибо не все пути бегут в пункт назначения, тем более, если путь выбираешь не ты. Не знать что готовит и чем огорчит следующий шаг. Не знать ничего. Кто мог сказать, что он — это он? Кто мог сказать, что за рулем не Волан? Кто мог проделать работу за нас и открыть нам глаза? Потому мы ошибаемся, бьемся о стену, падаем подле нее, тонем в слезах. И не ищи ответа на сложный вопрос в прошлом: «Франс Пресс» не передаст, о том не прочтешь в газетах, здесь — запрет, и нарушение карается сверхъестественно. Я следовал запрету и был вознагражден; я следовал запрету, и была дарована мне новая жизнь. Но для чего? — не ведал того. Не узнал и в минуту смерти от руки сына. Годы ждал встречи. Я встретил его. Но ответил я на вопрос? Я ошибся, противник оказался сильнее — ужалил в сердце, занес надо мной руку сына…

Они погребли меня в жидком азоте, сохраняя возможность когда-нибудь восстановить ДНК. Заславскому не удалось сделать вождя бессмертным, но сохранить кровь, которую нес я, мог. Интуитивно, почти без надежды, Заславский обрек меня на славную вечность — он искал вождю, но снискал мне, служил ему, но сослужил мне. Так думал я, согреваясь в машине, когда за окном клубилась сентябрьская пыль, так думал, сопровождая Щепкина к Рукавову; не желая быть скромным, хотел реветь, горланить хотел, кричать; именно я носитель хромосом великого человека, зудело во мне, велик я и крепок; я кричал, но мир не слышал, взывал, но мир молчал, страшил его — а он не трусил.

Ничто не изменилось с момента, когда Щепкин бежал из этого здания: все тот же конструктивизм — голубое и серое, все та же высота, те же идеальный квадрат парковки и улыбчивое солнце над фасадом, те самые буквы «VOSSTANOVLENIE Ltd», по-прежнему парящие на самой высокой башне. Щепкин вышел из машины другим человеком: преимущества внешности работали безотказно. Он плыл по коридорам и улыбался, кивал, жал руки, бросал комплименты, снова кивал и вновь жал руки. Все те же люди, те самые лица, та обстановка и тот запах, те фотопортреты Волана — сейчас его, Щепкина, фотопортреты — в окружении первых лиц города, страны, портретов стало больше; Щепкин вызвал лифт, поднялся в пентхаус; и та же Анечка за столом в огромном зале, и те самые двери: одна его, Щепкина, другая… тоже его — Волана.

— Здравствуйте, мсье Волан. — Анечка поднялась из-за стола, прижимая к груди тоненькую папку.

— Сидите, потом. — Щепкин махнул рукой, шагнул к большому портрету, помещенному на лакированный мольберт. Траурная лента в правом углу, скромная улыбка, две даты бронзой по антрациту столбиком. И высокопарно: «Владимир Щепкин». Кипит твое молоко… — Вы меня, вот что, ни с кем не соединяйте, — попросил Щепкин и скрылся в кабинете Волана.

Спустя несколько минут, ровно в два, девушка постучала в дверь. Забросив ноги на стол, Щепкин неподвижно сидел в кресле у окна, разглядывая панораму города.

— Ваш кефир, — сказала Анечка, не решаясь опустить перед хозяином поднос с кувшинчиком.

— Спасибо. — Щепкин посмотрел сквозь девушку. — А принесите-ка мне коньяку, — попросил он, возвращаясь к панораме.

— Коньяку? — обиделась Анечка. — А у нас ничего такого нет, вы сами распоря…

— Так найдите, — вспыхнул Щепкин. — И, знаете, не мешайте работать! — Щепкин нажал кнопку и попросил соединить с руководителем службы безопасности. Того на месте не оказалось, дали заместителя. — Что с Щепкиным?

— Ведем, господин Волан, все под контролем — вот-вот возьмем.

— Где он?

— Забаррикадировался на Волгоградской, отстреливается.

— Хорошо. Как возьмете, дайте знать… И что бы ни одна сволочь не знала.