Нет, я не о чистой классике. А о Хоакине Родриго, Франциско Тарреге и Исааке Альбенисе (посмотрите их на ютубе). О такой вот сложной прекрасной и завораживающей музыке. Однажды Латук на школьном концерте исполнил «Приглашение к танцу» Родриго. У меня просто мурашки по коже бегали. Но дружки Кенны все выступление завывали на заднем ряду.

– Мужик, – сказал я потом другу, – это было потрясающе.

– Знаю. Если бы еще те придурки ценили качество.

Еще один плюс Латука – он такой скромный.

Мы дружим уже много лет. Оба зануды, оба изгои. А тычки задир лучше переносить в компании. Несколько недель спустя после того, как Рейчел меня бросила, Латук открыл для себя рок.

Хватило одного концерта. Одного выступления с «Синими орехами», нашей школьной группой. Латук вдруг так оторвался, играя рок-версию темы из «Розовой пантеры», он извлекал шикарные аккорды и сложные рифы, трясся всем телом, закатывал в экстазе глаза. Остальные участники группы казались рядом с ним детьми.

С того дня Латука больше никто не трогал. Его телосложение теперь воспринималось как мощь рок-звезды, высокомерие – как часть сценического образа. Кенна попытался пошутить, мол, группу надо было назвать «Радужные орехами Латука» (Латук гей), но никто не засмеялся.

После разрыва с Рейчел я обратился за советом к другу. Поведал ему свою печальную повесть, пока мы ехали из школы на электричке.

– Мне нужен план. Как изменить жизнь?

Латук задумался, затем решительно кивнул:

– Тебе надо найти свою нишу.

– В смысле?

– Что-то общественное. То, что позволит тебе встречаться с людьми. Например, устроить общество любителей кошачьего видео и собираться с ними в реальной жизни.

– Эм… – Заниматься сайтом было весело, но мне что-то не особо хотелось выяснять, кто же скрывается за никами вроде «Мохнатый мастер» и «Техасский наездник». – А что-нибудь повеселее?

– А в чем еще ты хорош? Например, я умею играть на гитаре. Только Бах и прочие – это, конечно, классно, но их я оставляю для ежедневных упражнений дома. Играть рок совсем другое дело.

– Я немного умею играть на конге, – нерешительно признался я.

– Я не об этом. – И тут друг задумался. – Может, тебе присоединиться к группе сальсы или что-то в этом роде?

– Я не особо хорошо играю.

Мама заставляла меня ходить на занятия по музыке.

– Когда Фидель умрет, мы вернемся в Гавану, – говорила она мне. – Мои старые приятели услышат тебя и скажут: «Эй! Ну конечно, это же сын Марии».

Это была ее мечта, не моя. Может, мама и заявляла, что оставила Кубу: «Не забывай, мы теперь американцы». Но у нее на столе всегда стояло фото гаванского Малекона, на прикроватной тумбе лежал томик Хосе Марти, и она никогда не переставала строить планы на будущее после Фиделя.

Будущее, до которого она не дожила.

Для меня Куба была смутной мечтой, чем-то почти мифическим. Увлекательной сказкой. Мне нравилось слушать сальсу, ее ритм пробуждал мое воображение. Я представлял, как рос бы на улицах, где некогда гуляла мама. Но я не любил сальсу до такой степени, чтобы каждый день упражняться с конгами.

После смерти мамы я вовсе прекратил играть. И вообще последние два года постарался не думать ни о чем, связанном с Кубой. Стоило кому-то упомянуть Фиделя, «Буэна Виста Сошиал Клаб», эмбарго или еще что, как перед глазами вставал образ мамы, а в ушах звучал ее голос, проклинающий «этих чертовых коммунистов». Не это я хотел о ней вспоминать.

Может, со временем пройдет.

– А тебе и не надо играть хорошо, – заявил Латук. – Просто найди других таких же дилетантов.

Я уставился на друга, долго молчал, а потом меня осенило:

– Крейгслист!

– Он самый, – ухмыльнулся Латук. – Чудный сетевой блошиный рынок.

Несколько дней спустя я нашел то, что искал.

«Мы играем кавер-версии известных хитов в стиле сальсы, – написал Патрик, лидер группы. – У нас есть конги, но барабанщик сломал руку. Приходи в среду, мы тебя послушаем».

– Вернусь домой поздно, – предупредил я папу в среду вечером. – Попробую играть в группе сальсы.

– Хорошее занятие, – ответил он, уныло переключая каналы с кулинарного шоу на сериал и обратно.

Я надеялся, что упоминание любимой маминой сальсы привлечет его внимание. Увы! Если после ее смерти я старался не думать о Кубе, то отец избегал мыслей о чем бы то ни было. Ну, или мне так иногда казалось.

Здание, в котором назначил встречу Патрик, оказалось местным клубом в Грэмерси.

Лидер группы встретил меня на четвертом этаже в приемной с низким потолком, строгим серым ковром и холодным освещением. Там сидели два белобородых барабанщика с бонго и тимбалами, две женщины – кажется, сестры – с маракасами и трубой и долговязый чернокожий парень, мой ровесник, с бас-гитарой. Сам Патрик, высокий бледный и со светлыми дредами, размахивал палочками в такт разговору.

– Это Рик, – представил он меня, – наш новый барабанщик конги.

Люди кивнули, поздоровались. Никто не горел желанием подружиться и наладить мою общественную жизнь.

– Готовься, – сказал мне Патрик, – они скоро придут.

– Стой, что? Кто?

– Мы играем для танцевальной школы, – пояснил он. Это их последняя тренировка, и они решили нанять группу.

Ощущая на себе взгляды собравшихся, я отчаянно покраснел:

– Я давно не играл…

– Они начинающие. Будем играть обычную сальсу. От тебя требуется тумбао, ничего больше.

Вот что случается, когда покидаешь пределы квартиры. Приходится что-то делать.

Потихоньку собрались танцоры. Женщины чуть за пятьдесят в черных слаксах и светлых блузах. Мужчины с тронутыми сединой волосами, серебряными пряжками поясов и в летних рубашках поло. Все неуверенно оглядывались по сторонам, словно не больше меня понимали, что тут делают.

А потом вошла Ана.

Стройная, уверенная в себе, с иссиня-черными волосами до плеч. Они обрамляли ее лицо в форме сердечка – смуглое, гладкое и почти по-детски наивное. Глубоко посаженные глаза смеялись, словно их хозяйка знала какую-то тайну и ее это забавляло.

Не поймите меня неправильно, это не была любовь с первого взгляда. В Манхэттене множество красивых девушек, и вы знаете, максимум, что вам светит, – пройти мимо такой красавицы. Кроме того, я слишком нервничал.

Ана пришла с мускулистым парнем лет тридцати, который явно следил за своим загаром.

– Привет, Грегуар, – поздоровался с ним Патрик, но сам смотрел на его спутницу. – Как поживаешь, Ана?

– Привет, – непринужденно ответила она.

Грегуар повернулся к классу:

– Так, хорошо. Давайте разогреемся.

– Раз, два, раз-два-три-четыре… – начал Патрик, отбивая счет палочками.

Первыми вступили маракасы, затем бонго.

Я поймал себя на том, что пялюсь на Ану, и поспешно застучал по конгам. Сперва вышло неровно, не в такт, но потом – уже красный от смущения – я наконец поймал ритм.

Впрочем, никто не заметил. Мы задавали базовый темп, затем труба заиграла простую веселую мелодию.

Танцоры размяли плечи, покрутили бедрами, пошагали вперед-назад и в стороны. В центре комнаты с непринужденным изяществом двигались Ана с Грегуаром. Остальные походили на толпу ржавых, побитых жизнью трансформеров. То дергались, то не успевали, то спешили, то вообще путались в собственных ногах.

Хотя мне ли их судить? Года два назад на школьной вечеринке Флавия Мартинес лишь раз глянула на мои телодвижения под «Покер Фейс», засмеялась и спросила при всех:

– Чувак, а ты точно кубинец?

С тех пор я не танцевал.

Ученики встали по парам и синхронно задвигались, как плохо сделанные марионетки. Смотреть на них было больно, поэтому я переключил внимание на Ану. На то, как она лениво выписывала плечами восьмерки. На то, как ее тело покачивалось в такт музыке. На то, как ее бедра…

Я засмотрелся и промахнулся по барабану.

– Сосредоточься, – прошипел Патрик.